Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато - Делез Жиль - Страница 69

• Предыдущая
• 69/197
• Следующая

Каждый центр власти также молекулярен и осуществляется на микрологической ткани, где он существует лишь как диффузный, рассеянный, размноженный, миниатюризированный, непрестанно смещаемый, действующий посредством тонких сегментаций, работающий в деталях и в деталях деталей. Анализ «техник надзора» или микровласти согласно Фуко (школа, армия, завод, больница и т. д.) свидетельствует о таких «очагах нестабильности», где сталкиваются перегруппировки и аккумуляции, а также бегства и ускользания, и где производятся инверсии.^[269] Здесь мы уже имеем дело не с «этим» школьным учителем, а с надзирателем, с лучшим из учеников, с лентяем, с консьержкой и т. д. Больше нет генерала, а есть младшие офицеры, унтер-офицеры, солдат во мне, а также смутьян, и каждый со своими тенденциями, полюсами, конфликтами, соотношениями сил. Даже к старшине и консьержке обращаются лишь для того, чтобы добиться лучшего понимания; ибо они обладают молярной и молекулярной сторонами, они делают очевидным то, что у генерала и у землевладельца также были уже обе стороны. Можно было бы сказать, что имя собственное не утрачивает своей власти, но обнаруживает новую власть, когда входит в такие зоны неразличимости. И все для того, чтобы говорить, как Кафка, будто, мол, это уже не чиновник Кламм, а возможно его секретарь Мом или другие молекулярные Кламмы, чьи разногласия — между ними самими и с Кламмом — становятся все больше, ибо уже не могут быть определены («Причем они читают не одну и ту же книгу, а обмениваются, но не книгами, а местами, и… больше всего удивляет, как им приходится при таком обмене протискиваться друг мимо друга из-за тесноты помещения». «Этот чиновник очень похож на Кламма, и, если бы он сидел в своем кабинете и на двери стояло его имя, я бы вовсе не сомневался…»^[270], — говорит Варнава, мечтающий об уникально молярной сегментарности — сколь бы твердой и ужасной она ни была — как о единственном залоге уверенности и безопасности; но следовало бы отметить, что молярные сегменты с необходимостью погружаются в такой молекулярный бульон, который питает их и, фактически, расшатывает их очертания.) Не бывает центра власти, у которого не было бы такой микротекстуры. Именно микротекстура — а не мазохизм — объясняет, почему пытаемый всегда может играть активную роль в системе пыток: рабочие богатых стран, активно участвующие в эксплуатации третьего мира, в вооружении диктатур, в загрязнении атмосферы.

И это неудивительно, ибо такая текстура располагается между линией сверхкодирования с жесткими сегментами и последней линией в квантах. Она не перестает колебаться между этими двумя линиями, иногда направляя квантовую линию вдоль сегментарной линии, иногда вынуждая потоки и кванты покидать сегментарную линию. Вот третий аспект центров власти, или их предел. Ибо единственная цель подобных центров переводить — настолько, насколько они могут — кванты потока в сегменты линии (только сегменты способны тотализоваться тем или иным образом). Но там они встречают — сразу — и принцип собственного могущества, и основание своего бессилия. И вместо того, чтобы противопоставляться, могущество и бессилие взаимодополняются и усиливают одно другое в чем-то вроде приятного удовлетворения, каковое мы находим, прежде всего, у самых посредственных государственных деятелей и которое определяет их «славу». Ибо они вытягивают свою славу из собственной недальновидности, они вытаскивают могущество из собственного бессилия, ибо оно подтверждает, что выбора нет. Только «крупные» государственные деятели являются теми, кто соединяется с потоками, подобно знакам-пилотам или знакам-частицам, и испускает кванты, преодолевающие черные дыры — не случайно такие люди встречаются лишь на линиях ускользания, в ходе их прочерчивания, предчувствия, следуя за ними или обгоняя их, даже если они ошибаются и падают (Моисей — Еврей, Гензерих — Вандал, Чингисхан — Монгол, Мао — китаец…). Но нет Власти, регулирующей сами эти потоки. Никто не господствует даже над ростом «денежной массы». Если образ хозяина, идея Государства или тайного правительства проецируются вплоть до пределов универсума — как если бы господство осуществлялось и на потоках, и на сегментах, да еще одним и тем же способом, — то мы впадаем в смехотворное и фиктивное представление. Биржа лучше, чем Государство, задает образ потоков и их квантов. Капиталисты могут завладеть прибылью и ее распределением, но они не господствуют над потоками, из которых вытекает прибыль. Власти осуществляются не в таком центре, а в точках, где потоки превращаются в сегменты — они суть менялы, конверторы, осцилляторы. Однако сами сегменты не зависят от способности принимать решения. Напротив, мы увидели, как сегменты (например, классы) формируются в конъюнкции масс и детерриторизованных потоков, как самый детерриторизованный поток определяет господствующий сегмент: так, доллар — господствующий сегмент валюты, буржуазия — господствующий сегмент капитализма… и т. д. Следовательно, сами сегменты зависят от абстрактной машины. Но от центров власти зависят именно сборки, реализующие такую абстрактную машину, то есть непрестанно адаптирующие вариации массы и потока к сегментам жесткой линии в зависимости от господствующего сегмента и подчиненных сегментов. В такой адаптации может быть много извращенного изобретательства.

Именно в этом смысле мы будем говорить, например, о власти банков (о Всемирном банке, о центральных банках, о кредитных банках) — если денежно-финансовый поток, денежный кредит отсылают к массе экономических сделок, то от банков зависит именно конверсия этих созданных кредитных денег в сегментарные платежные деньги, в приспособленные, металлические деньги или деньги Государства, предназначенные для покупки товаров, которые сами сегментированы (важность процентной ставки в этом отношении). Что зависит от банков, так это конверсия между обоими типами денег, а также конверсия сегментов второго типа в однородную совокупность, в какой угодно товар.^[271] То же можно сказать и о любом центре власти. У каждого центра власти три аспекта, или три зоны: 1) зона могущества — в отношении сегментов крепкой, жесткой линии; 2) зона неразличимости — в отношении ее распространения в микрофизической ткани; 3) зона бессилия — в отношении потоков и квантов, кои она может лишь конвертировать, но не способна контролировать и определять. Итак, именно из глубин своего бессилия каждый центр власти всегда извлекает собственное могущество — отсюда их радикальная злоба и тщеславие. Лучше быть самым мелким квантом потока, чем молярным конвертором, осциллятором и дистрибьютором! Если вернуться к примеру денег, то первая зона представлена общественными центральными банками; вторая — «неопределенной серией частных отношений между банками и заемщиками»; третья — желающим потоком денег, чьи кванты определяются массой экономических сделок. Верно, что те же проблемы ставятся и встречаются на уровне самих сделок — с другими центрами власти. Но в любом случае, первая зона центра власти определяется в аппарате Государства как сборка, осуществляющая абстрактную машину молярного сверхкодирования; вторая определяется в молекулярной ткани, куда погружается эта сборка; третья определяется в абстрактной машине мутации, потоков и квантов.

Но об этих трех линиях мы не можем сказать, что какая-то — плохая, а другая — хорошая, по природе и по необходимости. Изучить опасности на каждой линии — вот цель прагматики или шизоанализа в той мере, в какой он намеревается не представлять, интерпретировать или символизировать, а только лишь создавать карты и чертить линии, отмечая как их смеси, так и их различия. Ницше вынуждал говорить Заратустру, а Кастанеда — Дона Хуана: есть три или даже четыре опасности, сначала Страх, затем Ясность, потом Власть и, наконец, великое Отвращение, желание заставить убивать и умирать, Страсть уничтожения.^[272] Страх, мы можем догадаться, что это такое. Мы всегда боимся проиграть. Безопасность, поддерживающая нас великая молярная организация, древовидные разветвления, за которые мы цепляемся, бинарные машины, дающие нам определенный статус, резонансы, куда мы входим, господствующая над нами система сверхкодирования — мы хотим всего этого. «Ценности, мораль, родина, религия и личные репутации, все то, что наше тщеславие и услужливость великодушно предоставляют нам, — вот столь многочисленные обиталища, какие мир обустраивает для тех, кто полагает, будто таким образом располагается и остается посреди устойчивых вещей; и они ничего не знают о том великом поражении, где они ведомы в… ускользание до ускользания.»^[273] Мы ускользаем перед ускользанием, ужесточаем наши сегменты, предаемся бинарной логике; чем тверже они станут для нас на одном сегменте, тем тверже мы будем на другом; мы ретерриторизуемся на всем, что нам доступно; единственная сегментарность, какую мы знаем, — это молярная сегментарность, как на уровне крупных совокупностей, коим мы принадлежим, так и на уровне малой группы, в которую мы входим, а также на уровне того, что происходит в нас, в нашем самом интимном или самом личном. Привлекается все — способ восприятия, род действия, манера движения, образ жизни, семиотический режим. Мужчина приходит домой и говорит: «Суп готов?», а женщина в ответ: «Какой хмурый вид! Ты в плохом настроении?» — эффект жестких сегментов, столкнувшихся попарно. Чем более жесткой будет сегментарность, тем более она успокаивает нас. Вот то, чем является страх, и то, как он придавливает нас на первой линии.

• Предыдущая
• 69/197
• Следующая