Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато - Делез Жиль - Страница 85

• Предыдущая
• 85/197
• Следующая

Что такое девушка, что такое группа девушек? Пруст, по крайней мере, показал раз и навсегда: их индивидуация — коллективная или сингулярная — происходит не благодаря субъективности, а благодаря этовости, чистой этовости. «Беглянка». Они — чистые отношения скоростей и медленностей, и более ничего. Девушка опаздывает из-за своей скорости — она делала слишком многое, пересекла слишком много пространств по отношению к относительному времени того, кто ее ждал. Тогда явная медлительность девушки трансформируется в безумную скорость нашего ожидания. Следует сказать в связи с этим, а также относительно всех «Поисков утраченного времени» в целом, что у Свана вовсе не та же позиция, что у рассказчика. Сван — не грубый набросок или предшественник рассказчика, кроме как вторичным образом и в редкие моменты. Они не пребывают на одном и том же плане. Сван не перестает мыслить и чувствовать в терминах субъектов, форм, сходств между субъектами и соответствий между формами. Ложь Одетты — лишь форма, чье тайное субъективное содержание должно быть раскрыто, провоцируя деятельность дилетанта-полицейского. Музыка Вентейля для него — форма, которая должна напоминать что-то еще, сворачиваться на чем-то еще, откликаться на другие формы, картины, лица или пейзажи. И хотя рассказчик напрасно старается следовать по стопам Свана, он, тем не менее, находится в ином элементе, на ином плане. Ложь Альбертины почти лишена содержания; напротив, она стремится слиться с излучением частицы, истекающей из глаз возлюбленного, с частицей, которая останавливается лишь ради самой себя и движется слишком быстро в визуальном и аудиальном поле рассказчика; молекулярная скорость на самом деле невыносима, ибо она указывает на дистанцию, на близость, где Альбертина хотела бы быть и уже есть.^[329] Так что хвастовство рассказчика в принципе является не хвастовством полицейского-исследователя, а совершенно иной фигурой — хвастовством тюремщика: как стать хозяином скорости, как удержать ее нервно в качестве головной боли и перцептуально в качестве молнии, как выстроить тюрьму для Альбертины? И если ревность не остается одной и той же, когда мы переходим от Свана к рассказчику, то и восприятие музыки также не одно и то же — Вентейль постепенно перестает восприниматься в терминах аналогичных форм и поддающихся сравнению субъектов, дабы допустить невероятные скорости и медленности, которые спариваются на плане консистенции в вариации, на плане музыки и «Поисков» (совсем как вагнеровские мотивы, отказывающиеся от всякой устойчивости формы и всякого назначения персонажей). Мы бы сказали, что отчаянные усилия Свана ретерриторизовать поток вещей (Одетту на тайне, картину на лице, музыку на Булонском лесу) уступили место ускоренному движению детерриторизации, линейному ускорению абстрактной машины, сметающей лица и пейзажи, а затем любовь, ревность, живопись и саму музыку, следуя все более сильным коэффициентам, питающим Произведение с риском рассеять все и умереть. Ибо рассказчик, несмотря на частичные победы, терпит неудачу в своем проекте, так как этот проект состоит вовсе не в том, чтобы обрести время или силой вернуть воспоминания, а в том, чтобы стать хозяином скоростей в ритме собственной астмы. Он в том, чтобы смотреть в лицо уничтожению. Но другой исход был возможен, и возможен благодаря Прусту.

Воспоминания молекулы. — Становление-животным — лишь один случай среди многих становлений. Мы оказываемся захваченными в сегментах становления, между которыми может быть установлен некий вид порядка или явной прогрессии: становление-женщиной, становление-ребенком, становление-животным, растением или минералом; всевозможные молекулярные становления, становления-частицами. Волокна ведут от одного становления к другому, превращают одно в другое, пересекая двери и пороги. У пения, сочинительства музыки, живописи, писательского труда нет иной цели, кроме как вызывать такие становления. Главным образом музыка; любое становление-женщиной, становление-ребенком пересекают музыку не только на уровне голосов (английский голос, итальянский голос, контртенор, кастрат), но и на уровне тем или мотивов — маленькая ритурнель, хоровод, сценки из детства и детские игры. Инструментовка и оркестровка пропитаны становлением-животным и, прежде всего, становлением-птицей, но также многими другими становлениями. Перехлесты, завывания, молекулярные пронзительные звуки есть тут с самого начала, даже если эволюция инструментального — вместе с другими факторами — придает им сегодня все больше значимости как ценности нового рубежа для собственно музыкального содержания: звуковая молекула, отношение скорости и медленности между частицами. Становления-животными погружаются в молекулярные становления. Именно здесь формулируются разного рода вопросы.

В каком-то смысле, надо начать с конца — все становления уже молекулярны. Дело в том, что становление — это ни имитация чего-то или кого-то, ни отождествление с ним. Не должно оно и соразмерять формальные отношения. Ни одна из этих двух фигур аналогии не подходит к становлению — ни имитация субъекта, ни пропорциональность формы. Отталкиваясь от форм, которыми мы обладаем, от субъекта, каковым мы являемся, от имеющихся у нас органов или выполняемых нами функций, становление должно извлекать частицы, между коими мы устанавливаем отношения движения и покоя, скорости и медленности — отношения наиближайшие к тому, чем мы собираемся стать и посредством чего мы становимся. Именно в этом смысле становление и есть процесс, или ход, желания. Такой принцип близости и аппроксимации — совершенно особый, и он не вводит заново никакой аналогии. Настолько строго, насколько возможно, он указывает на зону близости или соприсутствия частицы, на движение, куда втягивается любая частица, когда вступает в эту зону. Луи Вольфсон затевает странное предприятие — шизофреник как можно быстрее переводит фразы родного языка в иностранные слова с похожим звучанием или значением; анорексик кидается к холодильнику, разрывает пакеты с пищей, выхватывает содержимое, наедается до отвала как можно быстрее.^[330] Ошибочно полагать, будто заимствует из иностранных языков «замаскированные» слова, в коих нуждается. Скорее, он выхватывает из собственного языка вербальные частицы, которые не могут более принадлежать форме этого языка, так же как он выхватывает из пищи съедобные частицы, не принадлежащие более оформленным питательным субстанциям — два типа частиц вступают в близость. Мы можем сказать и так: испускать частицы, принимающие определенные отношения движения и покоя, ибо входят в такую зону близости; или же — которые входят в эту зону, поскольку принимают такие отношения. Этовость неотделима от тумана и дымки, зависящих от молекулярной зоны, от корпускулярного пространства. Близость — понятие одновременно топологическое и квантовое, оно маркирует принадлежность к одной и той же молекуле независимо от рассматриваемых субъектов и заданных форм.

Шерер и Хокенгейм [Scherer et Hocquenghem] высвободили этот существенный пункт, когда пересмотрели проблему ребенка-волка. Конечно же, речь идет не о реальном производстве, как если бы ребенок «действительно» становился животным; нет здесь речи и о сходстве, как если бы ребенок имитировал животных, действительно пробуждающихся в нем; но нет речи и о символической метафоре, как если бы аутичный ребенок, заброшенный и покинутый, становился только «аналогией» животного. Шерер и Хокенгейм правы, разоблачая эту ложную аргументацию, основанную на культурализме или морализме, отстаивающих нередуцируемость человеческого порядка: поскольку ребенок вовсе не трансформируется в животное, он пребывает лишь в метафорическом отношении к последнему, — отношении, вызываемом его недугом или отклонением. Со своей стороны Шерер и Хокингейм обращаются к объективной зоне неопределенности и сомнения, к «чему-то общему и неразличимому», к близости, «не позволяющей сказать, где проходит граница между человеком и животным» не только у аутичного ребенка, но и у всех детей, как если бы — независимо от эволюции, ведущей ребенка к взрослому состоянию, — в нем существовало пространство для иных становлений, «других нынешних возможностей», которые являются не регрессиями, а творческими инволюциями, и которые свидетельствуют в пользу «какой-то бесчеловечности, непосредственно ощущаемой в теле как таковом», в пользу неестественных бракосочетаний «по ту сторону запрограммированного тела». Есть некая реальность становления-животным без того, чтобы мы на самом деле становились животным. И тогда бесполезно возражать, будто ребенок-собака, мол, только разыгрывает собаку в пределах собственной формальной конституции и не делает ничего такого собачьего, чего не мог бы сделать другой человек, если бы того захотел. Ибо, что и нуждается в объяснении, так это именно то, что все дети и даже многие взрослые более или менее делали это, чем свидетельствовали в пользу нечеловеческого сговора с животным, а не в пользу эдипова символического сообщества.^[331] И не следовало бы полагать, будто дети, общипывающие траву или пожирающие землю или сырое мясо, находят в них только недостающие их организму витамины или минеральные вещества. Речь идет о том, чтобы создать тело с животным, тело без органов, определяемое зонами интенсивности или близости. Откуда же берутся те объективные неопределенность и неразличимость, о которых говорят Шерер и Хокенгейм?

• Предыдущая
• 85/197
• Следующая