Четыре встречи (СИ) - Сухоцкая Инга - Страница 3

• Предыдущая
• 3/23
• Следующая

И вдруг Алексей, – понять бы, что ему надо? – беззаботный, улыбчивый, сияющий... Такие «солнечные» люди вообще редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит, и смеется задорно, звонко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, – а только будто немножко рисуется, как перед зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в портретной убедительности. Оно и понятно, – у красивых женщин свое noblesse oblige. Зато у Анны Ивановны все настоящее: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и посмеяться, – но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни, будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были они такими же «солнечными», Марине ли греться в этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда этот свет берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, запоминая, запечатлевая… 

Понятно, – никакого нимба нет. Ну, глаза смеются – несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ едва подрагивают, забавно так, живо, – то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских припухлостях блики играют, смешные, трогательные… 

– Эй, что с тобой? – тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. (Неспроста ж девушка на губы его уставилась.) Но смутился, встретив отрешенно исследующий взгляд. – Что-то не так?.. 

– Да нет, – резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. – Все так. Отвлеклась, просто. О чем мы? 

– В цирк, говорю, сходим? – он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!), и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ, – а целоваться он любил и умел, – и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, – точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и следовать за ними. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий. – Ты в цирке-то что любишь? 

– Зверей люблю, – неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, – это его солнышко. 

– И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? – спросил Алексей, с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе казалась уже не такой страшной. 

Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не думала. Вернее, если и думала, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?) Но даже в математике есть ма-а-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный поцелуй, пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, – подумалось ей. – Потом все вернется на круги своя. А пока… застрять в этой киношной благости на секундочку, почти понарошку. Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим», – ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с «солнышком»», – и Марина кивнула в ответ. 

Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет в 15 приобщился, – повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие – в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось, кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь сердечные вот так запросто со всеми встречными-поперечными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, – завтра, того гляди, в сопляки запишут.) Алексей о своих печалях другу Толяну, соседскому мальчишке поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе, – кому сказать, никакой романтики, одна физиология. И ничего особого, уникального в том поцелуе не было, – разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, – все были в чем-то уникальны, хотя бы тем, что были вторыми, третьими, четвертыми…  

И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда ты лезешь?! Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы… Куда?» 

Встреча первая. Глава 4. Ближе к классике 

– Марин, ты? – донеслось из зарослей акации. 

– Соня? – Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка! 

– Я, я – выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, в роскошно наброшенном белоснежным шарфе, с любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой. 

– Это Алексей, а это Соня, – представила их Марина и совсем успокоилась. Соня – это человек! Сколько книжек прочитано, историй рассказано! Но главное – тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони – хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщина, с заметными формами и хорошеньким личиком, – не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. Соня и ведет себя по-женски, и на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина. 

– Честь имею, – озорно прищелкнул пятками Алексей. 

– Хорошо, если имеете… – строго оглядела его Соня. – А вам, Алеша, сколько лет? 

Марина смутилась: и «Алешей» бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони – запросто. 

– Двадцать семь. 

– Круто, – со значением кивнула Соня. 

– Старый? 

– Почему же? – как у классика! 

– Какого классика? 

– Это к ней, – указала Соня на притихшую подругу. 

– Ну, Онегину было двадцать шесть… – недовольно протянула Марина (уроков ей и в школе хватало), и тут же уточнила, – ...Двадцать шесть, а не двадцать семь! 

– Это который «Мой дядя, самых честных правил…»? – творчество Пушкина мало интересовала Алексея, школьная программа давно забылась, а вот проверить интуицию всегда интересно. – А Татьяне? 

– По хронологии романа – около 15, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей – 17. 

– Как тебе? Ну, примерно?.. 

Марина кивнула. 

– Ты ж моя хорошая! – обрадовался Алексей, и совсем по-родственному чмокнул Марину в макушку. 

– Так вы давно… знакомы? – озадачилась Соня. 

– Мы хорошо знакомы, – ответил он. 

– Ну, это вряд ли. 

– ? 

– Думали бы, прежде чем кофеи распивать! 

– А! Ты про ее экзамены? 

– Причем здесь экзамены? 

Марина потемнела в лице: «причем» – это о матушке. Соня считала Варвару Владимировну человеком жестким и недобрым, и сейчас побаивалась за Марину, а зря. Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-своему любила, привечала как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костлявую, вялую, и только вздохнет: «Уродилась же… Вон Соня! – и фигурка, и личико, и держится уверено, – все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, живешь тяжело, уныло… А еще говорят – яблоко от яблони…» Неприятно было Марине слышать такое, но что делать, коли правда горчит.  Радуйся, что есть человек, который тебе эту правду без утаек выложит… И тут не ныть, – тут бороться надо, дурную натуру свою ломать. А не шляться не пойми с кем! Стыд обжег сердце Марины: 

– Ладно. Пора мне, – глухо, не поднимая глаз, произнесла она, отставляя пустой стаканчик. – Спасибо. 

– Да уж! Лучше вам попрощаться, – кивнула Соня. – Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндальничать, – и, деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не мешать. 

Как прощаться-то? – Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее. Алексей ласково погладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и подбадривать он умел. К тому же робкое «да» уже прозвучало, и сама девушка не противилась, – только краснела и старательно прятала взгляд. 

• Предыдущая
• 3/23
• Следующая