Набат - Люфанов Евгений Дмитриевич - Страница 31

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая

— Будет так, Тимофей? — горели глаза у Прохора.

— Обязательно будет! — убежденно ответил тот. — Точь-в-точь, как ткач Алексеев сказал: поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда... — снова на память произнес Воскобойников, потрясая сжатой в кулак рукой.

До самого вечера Прохор был у него. Ели сваренную в печке картошку и потом опять пили чай. Прохор был рад, что Тимофей, хотя и старше его годами и многое уже повидал, но держался с ним, как с равным. Смотрел на него Прохор и улыбался.

— Чему это ты? — спросил Воскобойников.

— Рад... Понимаешь, рад я, что попал на завод! Через него на всю нашу темную жизнь глаза раскрываются. За это надо все же хозяину спасибо сказать. А жил бы в деревне, может, никогда и не понял бы ничего. И тебя бы не встретил... Хорошо это все. Хорошо!

Воскобойников недоверчиво посмотрел на него.

— А будет и плохое, Проша. И тюрьма может быть. Ее на нашем пути миновать едва ли придется.

— Пускай и тюрьма, — сказал Прохор. — Если уж пропадать, так за дело, а нас зазря много гибнет. Какая жизнь наша? День цветем, а неделю вянем. Так ведь?

Тимофей подхватил его слова.

— Даже и дня не цветем. А должны цвести, Проша. Больше других имеем право на это... Когда я запретные книжечки почитал да толковых людей послушал, сразу оголилась вся жизнь. До чего же, проклятая, страховидна!.. О чем ни подумаешь, все в одно упирается — в несправедливый порядок. Бывало, идешь по улице, на какую-нибудь городскую, нарядно одетую бабу глянешь, — эх, хороша! А теперь увидишь — и от злости сердце кошки скребут. Рабочие жены перед глазами встают: худые, грязные да оборванные. А ведь и они могли бы красивыми быть, если их жизнь лучше сделать. От кого все зависит? Опять от хозяина-богача. Куда ни ткнешься, все в него упирается. Вспомни Аришку Макееву. Ей ли не красоваться бы, а что сталось с ней!..

Не надо бы Воскобойникову вспоминать про нее. Прохор сразу осунулся, и глаза его затмило тоской. «Вместе журавлей провожали... Может, и еще когда постояли бы на крыльце, перекинулись словом...»

За нее, за ее отца, сгоревшего в чугунном полыме, будет он, Прохор, изобличать Дятлова на каждом шагу, не страшась ничего.

— Тимофей... Шишельник Петька Крапивин и завальщик Зубков... Верные ребята, не подведут... Давай их примем к себе.

— В субботу приходи вместе с ними, поговорим, — сказал Воскобойников. — А до той поры покажи им вот это... Пускай почитают, и сам прочти, — достал он побывавшие уже во многих руках две потрепанные брошюрки. Одна называлась «Кто чем живет», а другая — «Что должен знать и помнить каждый рабочий».

На следующий день в обеденный перерыв Тишин пошел в шишельную к Петьке Крапивину.

— Вечером что будешь делать?

— Известно что — отдыхать.

— Вместе с завода пойдем, дело есть.

— В «Лисабон»? — загорелись у Петьки глаза. — Только у меня три копейки всего.

— Ладно, сложимся, — пообещал Тишин.

А от него — на завалочную площадку к Зубкову. Тот сидел на груде чугунного лома, обедал. В одной руке краюха черного хлеба, в другой — кружка с водой.

— Хлеб да соль! — подошел к нему Прохор.

Зубков протяжно вздохнул.

— Кабы так-то, а то... Сольцы-то как раз и нет.

На площадке никого больше не было. Второй завальщик Гаврила Нечуев стоял внизу, разговаривая с вагранщиком Чубровым. Тишин быстро размотал на ноге онучу, достал из-под нее брошюрку и торопливо сунул Зубкову.

— Запретная, — выговорил одними губами.

Зубков быстро спрятал ее за пазуху и строго прошептал:

— Скорей... Чтоб духу не было. Увидят...

Вечером, выходя из завода вместе с Петькой Крапивиным, Прохор спросил его:

— У тебя книжки какие-нибудь есть? Читаешь?

— Книжки? — удивился Петька. И усмехнулся: — Чудно!.. Откуда ж они, книжки-то?

— Хочешь, дам почитать? Узнаешь, как хозяева нас притесняют.

— А я без книжек это знаю, — заявил Петька. — Нынче шишки у меня стояли готовые, а Минаков проходил мимо, локтем чуть не половину столкнул, поломал все. Сам столкнул, а на меня велел штраф записать. Не на месте, говорит, ставлю... А какое же место еще, когда они всегда там стоят. Десятнику пожалился, а тот нашумел на меня... Про такое в твоей книжке написано? — вызывающе спросил Крапивин.

— Вся правда в ней. Все, что должен рабочий знать.

Петька безнадежно отмахнулся.

— Все равно никакой правды не будет.

— А хочешь, чтоб была?

— Чудно! — ухмыльнулся Петька. — Да кто ж ее не хочет?! А только заикнись, расчет живо получишь.

— Всех не рассчитают, если мы один за другого будем стоять.

— Все-то не станут. Каждый за себя норовит.

— А надо — чтобы все, — сказал Прохор.

И опять Крапивин отмахнулся от его слов:

— Мало ль что надо... Новый управляющий додумался вон... Приказал плотнику сортир напрочь снести. Подолгу сидят, говорит... которые на поденке. Прохлаждаются будто. Место отдохновенья им там... Теперь куда хошь, туда и бегай... Хоть бы до весны дотянуть, а там уж...

— Уйдешь куда?

— Хочу. Может, получше где. Не слыхал?

— Лучшего добиваться нужно, а готового хорошего не найдешь. За себя, Петька, надо стоять.

— Может, по книжке и так. На бумаге что хошь написать можно.

Прохор насильно сунул ему брошюрку в карман и с досадой посмотрел вслед своему дружку.

Зря надеялся на него. И книжку, пожалуй, зря дал. Придется только с Зубковым к Воскобойникову в субботу идти.

Ошибся Прохор Тишин, но не так, как предполагал. На другой день Зубков, проходя через обрубную, улыбнулся и подмигнул. Прохор хотел остановить его, но под грохот барабана все равно разговаривать было нельзя. Они обменялись знаками — после работы вместе идти домой. И по дороге Зубков сказал:

— Книжка хорошая, правильная. Молодец, Прошка, действуй! Но только я такими делами не могу заниматься. Осторожности нет во мне, не терплю ее, а без этого в таком деле нельзя, зараз все откроешь. А вот ежели бить когда кого вздумаете, шукни мне тогда. Бить люблю и умею. А так — нет. Прощевай пока.

Он вернул Прохору брошюрку и, пожав на прощание руку, ушел. А Петька Крапивин книжечку не только сам прочитал, но дал ее почитать еще двум своим шишельникам, и те встретили Прохора, как друзья.

— Еще, Проша, чего-нибудь раздобудь. Мы втроем, вместе с Петькой, будем читать.

И Прохор обещал раздобыть им еще.

Петька Крапивин, оставшись наедине с ним, спросил:

— На тебе есть крест?

— А как же! Крещеный, чай.

— Давай с тобой поменяемся, — сказал Петька. — Крестовыми братьями станем. И это уж навсегда.

Прохор снял с себя засаленный почерневший гайтан с темным маленьким крестиком и протянул его Крапивину.

— Для верности поцеловать сперва надо, а уж потом на себя надевать, — заметил Петька.

И они обменялись крестами.

Два раза в неделю после обеденного перерыва в литейном цеху вывешивались объявления.

Для дневной смены:

Сегодня работать до полуночи.

Для ночной:

Сегодня работать до полдня.

Придя к началу работы, никто из рабочих не знал, когда придется уйти с завода.

Объявления могли появиться в любой час.

— Опять на эту неделю приходится больше дён, чем у бога...

— Опять отработка...

Злой насмешкой гудел гудок, извещавший о конце смены. Он напоминал о том, что работать оставалось еще пять часов.

Вместо Шестова в литейном цехе появился новый мастер — Никифор Платоныч Насонов. Хмурый, неразговорчивый, он переходил от одного формовщика к другому, наблюдая за работой. Стоял подолгу, посасывая никогда не затухавшую трубку, никому замечаний не делал, никого не корил и не хвалил.

— Спиной чувствуешь, как он глазами тебя сверлит. Шестов шумлив сильно был, а этот — вовсе молчун.

— Погоди, разинет глотку и он.

С каждым днем становясь все угрюмее, мастер продолжал свои молчаливые наблюдения за работой формовщиков, а те в свою очередь настороженно следили за ним, умолкая, когда он подходил. Кое-кто пробовал заговорить с ним о чем-нибудь по работе, а он, будто не слыша, даже не поворачивал головы и отходил прочь.

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая