Семейщина - Чернев Илья - Страница 118
- Предыдущая
- 118/207
- Следующая
— Ну уж, ты скажешь…
— А што говорят-то на ваших собраниях? — спросил однажды Аноха Кондратьич.
— Да то же, что и везде… насчет колхозу обхаживают баб, — ответила она и, помолчав, задумчиво добавила: — Который месяц одно и то же постановление всем читают. Не может быть, чтоб так это нам сошло… уж и не знай, что и придумать, батька.
— Да ты, никак, в колхоз клонишься? — вскипел Аноха Кондратьич.
О колхозе он не хотел и слышать…
За последний год, не считая ушедшего на заработки Изота семейство Ахимьи Ивановны уменьшилось еще на одного человека: после Лампеи замуж вышла Фрося, и остались в избе Никишка да три дочки: младшие Катька с Грипкой да старшая Фиска.
Фиска годом постарше Лампеи, а вот, поди ж ты, засиделась. Непонятные вещи творились с нею: после Ламиеиной свадьбы бросила она на гулянки бегать, жениха искать, исхудала, в зеленоватых глазах появилась грусть… Ахимья Ивановна не могда не заметить этого, — что с девкой?
— Ты что сидишь-то, чего дожидаешься? — пыталась она иногда расшевелить Фиску. — Думаешь, женихи-то сами к тебе в избу побегут? Дожидайся, как раз!.. Прождешь так-то, засидишься в девках.
Фиска отмалчивалась, но однажды вспыхнула до корня волос:
— Ну и засижусь, какая беда! Ни за кого я не пойду… так и знай! Перебила у меня Лампея моего жениха…
Она грохнулась на лавку и заревела.
— Это ль не бедынька! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Да ты сдурела? Эка, хватилась! Да у них уж двое растут, скоро третий будет.
— Все равно… — вздрагивала плечами Фиска. — Не пойду за другого.
— Да чем он тебя приворожил? Вот ведь… а мне-то, дуре, невдомек.
Только теперь поняла Ахимья Ивановна, почему так часто наведывается Фиска нянчиться с Епишкиными ребятами, отчего, стала бегать она в сельсовет на разные собрания, — ей бы только с Епихи глаз не спускать.
Проплакавшись, Фиска подняла красное, смущенное лицо:
— Я не хотела сказывать… никому не хотела, да вот вырвалось… Ты уж молчи, мамка, пуще всего Лампее не говори.
— Ладно уж.
Ахимья Ивановна не знала, какими словами утешать ей старшую дочь, — не было таких слов, впервой в жизни встречался подобный и, казалось, невозможный случай. Она только тоскливо поглядела на Фиску и вздохнула.
Много невиданного творится в этом мире, на глазах меняется жизнь, требует от нее, Ахимьи, каких-то определенных решений, А где их взять, у кого спросить? Жалко ей всех: сперва вот жалко было Лампею, сейчас — Фиску. Жалко и зятя Самоху: отняли у него дядю, у всего мира уставщика, батюшку отняли, как бы и Самоху не увезли.
«Кому чо плохого сделал Ипат Ипатыч? — часто думала Ахимья Ивановна. — А вот, поди ж ты, взяли, увезли… Пять лет отсылки — шутка ли такому старику, не доведется ему, видно, повидать родимых мест… как бы не помёр на чужой стороне…»
Зачастую, по праздникам, у гостеприимной Ахимьи Ивановны собирался народ. Приходили зятья: Самоха, Гриша, Мартьян, Хвиёха. Весельчак Мартьян Яковлевич приводил с собою Кузнеца и плотника Викула Пахомыча, — вместе они клуб рубили, вместе и погуливали. Погуливать теперь завсяко-просто: самогон не надо, да и кто его гонит сейчас, — пошел в лавку да и купил, — и гулеваны приносили с собою к Анохе Кондратьичу зеленые поллитровки, и начиналось весельство, шумный разговор.
Мартьян и Викул, не говоря уже об Епихе, значились в сельсоветском активе, и ото всех троих можно было узнать много новостей.
Тон обычно задавали Мартьян и Викул, оба веселые и до того крикливые, что у Самохи аж в ушах трещало. Этот-то, как всегда, был тих, а теперешнее его положение, — как-никак уставщиком после Ипата Ипатыча остался, — еще больше обязывало его к сдержанности на людях. Он и пил-то мало, только пригубливал, — как бы не сказали чего про нового уставщика. Он не из этого общества свояков-активистов, напротив, будто невзначай, сходился с ними у тестя Анохи, — надо же пощупать, чем советчики дышат.
Как-то зятья дольше обычного засиделись у хлебосольной тещи. После третьей чарки Аноха Кондратьич пожаловался на холодную весну, — не грозит ли, дескать, неурожай, а тут и без того хлеба нет:
— Осенью-то здорово выгребли!
— Выгребли, так уж выгребли, все подчистую, — с затаенной злостью сказал Самоха.
— Все? — подскочил тощий Викул Пахомыч. — А это чо мы едим, норму, чо ли?
— Норму не норму… — замялся Самоха. — Я про других сказываю.
— Про других? Да твой же свояк Епиха в тройке по дворам ходил: свой-то знает, у кого были большие излишки… Вот мы, свои, в тройках загадывать да назначать вывозку по дворам ходили — ошибки быть не могло.
— Рассказывай! — сощурился Самоха. — Из-за этого свояка я видуальный налог получил.
И он неприязненно скосился на Епиху.
— Вольно тебе было сан на себя принимать! — выпятил губу Епиха. — Умный, кажись, мужик, на фронтах был, а в такое время связался… уставщик!
— Кому-нибудь божье дело вершить надобно, — наливая всем, примирительно проговорила Ахимья Ивановна.
— Тебя не спросили! — зашипел чуть слышно Самоха в сторону Епихи, глаза его зажглись огнем необоримой ненависти, и он повернулся к теще: — Еретикам, конечно, уставщик не нужон… Им бы всех уставщиков сослать, вот бы добро было!.. От такого свояка жди послабления!
— Тише вы, петухи! — замахал руками Викул Пахомыч, смеющиеся глазки которого перепрыгивали от одного к другому. — Конечно… ну, конечно, нонешней зимой были перегибы. Слов нет. Но ведь партия и советская власть осудили их.
— Осуди-или! А в колхоз пошто тянут? — не то серьезно, не то издеваясь над Самохой, закричал Мартьян Яковлевич.
— То-то и оно… верить не приходится, — ухватился за это Самоха. — Кабы знатьё…
— Ты-то знаешь! — отрезал напрямик Епиха.
— Власть на местах, вот она и крутит нашего брата… Дюже оно неправильно… — попытался высказаться Аноха Кондратьич.
— А ей в Мухоршибири или там в городу верят, а не нам… куда пойдешь? Так ведь? — засмеялся Мартьян уже над тестем и, заливаясь хохотком, закинул пальцами в рот конец бороды.
Но Викул Пахомыч настроился вдруг на серьезный лад, — ему не терпелось поагитировать:
— Куда? Да к нему, к сельсовету… Намедни вон какое начальство приезжало. Поймал я одного старичка ворчуна, спрашиваю: «Ну как тебя комиссары приняли?» — «Ничего, приняли». — «Вот видишь, говорю, за столом с начальством сидел, расспрашивали, товарищем называли… А попробовал бы ты сесть при уряднике, войти без спроса, шапку не снять с поклоном, — живо бы за дверь!» — «Это как есть…» А вы всё — раньше лучше жили, — разгорячась, повернулся он к Самохе. — А где лучше? Вот тростят: налог тяжел. Откуда? Раньше у нас не водили коров за подати? Водили! А теперь водят? Нет! При царе мужики платили двадцать рублей — посчитай, сколь это теперь потянет! А вот ведь Мартьян Яковлевич тринадцать — пятнадцать рублей вместе со страховкой платит… Где же лучше?
— Ладно тебе разоряться… маломощному, — забурчал Самоха. — У тебя коров не водят, конешно, коли их нет… а у настоящих хозяев всё под метлу…
Но Викул Пахомыч не слушал его, ухватил пальцами пуговку новой Анохиной рубашки, теребил старика:
— Когда ты при советской власти в заплатанной рубахе ходил?.. Никогда? То-то! А вот раньше, при царе-батюшке, мы заплату на заплату низали, хоть и лопатины всякой в магазинах было хоть завались.
— Всяко бывало, — неопределенно отозвался Аноха Кондратьич. — Ты на эту рубаху не гляди: из давнишнего материала шита, нового-то где взять… Всяко бывало…
— Всяко, это верно, — ввернул пересмешник Мартьян, — кто как. Которые и раньше-то ладно щеголяли, а теперь всё — голь. — Он расхохотался и стал чокаться.
— Да будет тебе, Мартьян, людей, заводить, — весело сказал Епиха. — Люди — дело, а ему всё смешки… Я, Пахомыч, поддерживаю… Теперь, если и заплата, и то не стыдно и не обидно. Пятилетку строим, фабрики-заводы, и ситцу в обрез… Не обидно, не то, что раньше — у кого пусто, а у кого густо. И всего вдоволь было, а не укупишь, денег не было у нашего брата… обидно.
- Предыдущая
- 118/207
- Следующая