Семейщина - Чернев Илья - Страница 130
- Предыдущая
- 130/207
- Следующая
— Я и то думаю, — подтвердила Ахимья Ивановна.
Не дождавшись, когда поспеет самовар, старик захрапел. Говорить, а тем более думать ему сейчас было не под силу. Слова жены не растревожили его, — Аноха Кондратьич и всегда-то держался в стороне от людей, а тут, как началось его артельное счастье, он и вовсе пропускал мимо ушей слушки и сплетни, ни во что постороннее не вникал. До удивления был несведущ он в деревенских делах. Одно, кажется, его только и беспокоило: как управится артель с покосом, со страдой, будет ли урожай и корма к зиме…
Вечером к Ахимье Ивановне заявился дорогой зятек, уставщик Самоха. За последнее время он приходил к ней редко, но все же приходил, не забывал. Тусклые тени лежали на его полном, упитанном лице. «Какой уж месяц он так-то… мается», — соболезнующе подумала она, но чем именно мается Самоха, она не ведала, а расспрашивать стеснялась. Чтоб развлечь сумного зятя разговором, она похвалилась ему сегодняшними своими покупками.
— Доброе житье артельщикам, — разглядывая цветной рисунок ситцевого отреза, покачал головою Самоха. — Всем бы так…
— Это еще что! Вот и свинины отвесил Домнич, — не без гордости заявила Ахимья Ивановна.
— Да на что свинина постом? — изумился Самоха. — Грех стал народ забывать.
— Это верно — грех. Но только мы не едим, — поспешила успокоить уставщика Ахимья. — Разве что Никишка с Изоткой, — им все нипочем, еретикам. Епиха с Лампеей тоже греха не признают… А я вялить повесила вон…
— Да я о тебе с Анохой и не говорю, — чуть улыбнулся Самоха, — знаю, как вы старинные люди… Горько только, что и старики стали постом мясо принимать, иначе зачем бы Домничу резать…
— Принимать, а не есть — какой грех? — вопросительно, с приличествующей робостью, возразила Ахимья Ивановна.
— Да оно конешно… — не желая расстраивать тещу, сказал Самоха, но тут будто кто уколол его: — Опять же сказать, кто и за детей своих в ответе? Отец с матерью — больше некому. Второе дело: — надо знать, что в руки принимаешь. К примеру, эта свинина, откуда она?
— Но ведь это брехня, Самуил Иваныч! — покраснела Ахимья Ивановна. — Кооперация своих чушек выкармливала, а которых, значит, зажиточные сдавали, те государству пошли.
— А народ-то что говорит? — в свою очередь, налился краской Самоха. — Народу все известно! Брехни тут никакой нету. Великий грех краденое принимать, теща, великий… И ты бы, к слову говоря, поостереглась с артелью этой… поостереглась бы это время…
Дальше этого уставщик Самоха не пошел. Ахимья Ивановна видела ясно, что мучит его какая-то тайна, что-то знает он неладное, но что это за тайна, он не хотел или не мог открыть ей с Анохой Кондратьичем.
И верно, Самоху мучила боязнь за судьбу близких ему людей. Если б знали они, с каким трудом удалось ему уговорить Спирьку, Листрата и остальных, чтоб, когда будет подан сигнал убивать артельщиков, не секли головы Анохиной родной семье, да еще безвредному, но его мнению, весельчаку Мартьяну Яковлевичу. Не хотел чинить горя уставщик любезной теще Ахимье Ивановне, не хотел, чтоб кровь близких на него пала, но он ушел, так и не сказав ничего, пряча свои глаза, и у ворот лишь еще раз посоветовал:
— Ты бы, теща, бабам эти дни глаз не казала… на улицу б не выходила…
Проводив зятя, Ахимья Ивановна присела на лавку, грустно призадумалась. Аноху Кондратьича взяла от Самохиных предупреждений боязная оторопь: кому-кому, а уставщику он не мог не верить. Он принялся вздыхать, чмыхать, крутить головою:
— И чего это он, чего?.. Неужто и в сам деле… Хэка, паря!
— Господь знает… — еле слышно отозвалась Ахимья Ивановна.
5
По субботам косцы, по искони заведенному обычаю, возвращались в деревню — помыться в бане, провести воскресный день дома, хорошенько отдохнуть. И артельщики в субботний вечер приехали домой.
После бани Епиха, Егор Терентьевич и Василий Домнич пошли по деревне в ночной обход. Все трое были вооружены. Епиха подался в Албазин, а Егор с Домничем вместе свернули в Закоулок, чтоб в конце его разойтись в разные стороны. Они дошли почти до околицы и собирались уж расставаться, как вдруг внимание их привлек огонек в окне стоящей на отшибе одинокой избы. Они неслышно перелезли из проулка в огород и полынной обочиной подкрались ко двору.
— Собак, кажись, нет, не гавчут, — шепотом сказал Домнич и, вручив Егору винтовку, полез к светящейся щели ставни.
Он подтянулся на руках, на миг прильнул глазом к щели. В избе было тесно от людей, в углу стояли берданы и трехлинейки. Домнич ясно различил Астаху, Самоху, Спирьку, Листрата — сколько знакомых лиц… так вот они, заговорщики! Астаха потрясал в воздухе руками, и сквозь расколотое стекло раздавался его визгливый бабий голос: «Какой покос им отвели! Всё артели, а прочим мужикам что?! Артельщиков — под самый корень!» Техник Кравченко столбом торчал посередь избы… поднял руку, сказал, как молотом ударил: «Сигнал будет дан на днях… В соседних деревнях и улусах уж все готово…»
Ошеломленный Василий Домнич не мог слушать дальше, — затекли руки, и он спрыгнул вниз.
— Ну, как, Домнич? — прошептал Егор Терентьевич. Вместо ответа Василий выхватил у него из рук свою винтовку и снова полез к высокому окну.
— Лезем оба… Заговорщики! Организация! Выстрелим… уложим вожаков на месте! — Куда делось обычное неизменное спокойствие Василия Домнича, будто кто враз подменил его.
Осторожный Егор Терентьевич схватил Василия за руку: — Поди их много? Поди вооружены?.. Тогда ты это зря, ну убежим, а они по дворам пойдут — всех артельщиков перебьют. Раз увидят, что их шайка открыта… Нет, лучше позвонить товарищу Рукомоеву, как он просил. Скорее!
Василий Домнич опустил винтовку, и оба они задами припустили к сельсовету.
Егор Терентьевич постучал прикладом в дверь, разбудил заспавшегося сторожа Фаддея.
Они вошли в пустую и темную комнату сельсовета. Домнич чиркнул спичкой и при слабом ее мерцанье стал накручивать руку назойливо задребезжавшего телефона. Он вызвал райотдел ГПУ, попросил дежурного соединить его с начальником, Егор Терентьевич одобрительно глядел, как ловко орудует телефоном кооператор. «Вот бы мне так!» — подумал он. Между тем Домнич разговаривал уже с Рукомоевым. «В эку пору не спит!» — изумился Егор и стал прислушиваться к словам Домнича, который рассказал начальнику об их внезапном открытии. Помолчал и вскоре повесил трубку.
— Что он говорит? — спросил Егор Терентьевич.
— Завтра с утра, обещает быть здесь… Велит пока молчать, не плодить паники… Все артельщики, комсомольцы, активисты должны быть вместе…
Этот совет расшевелил прежние подозрения Егора Терентьевича. Он покачал головою.
— Вместе? Кучей-то нас скорее перещелкают… Дал бы оружие… — пробурчал он.
6
За последние недели Рукомоев попал в трудное положение. Ежедневно со всех сторон к нему поступали неутешительные вести, самые неблагоприятные сводки, которые свидетельствовали, что в обширном его районе назревают серьезные события, кулацкий бунт. Он многое уже знал, во всяком случае догадывался о роли техника Кравченко, — и он слал в областной отдел донесения, запросы, телеграммы, фельдъегерей…
Рукомоев не то чтоб растерялся, но находился в том состоянии боевой тревоги, которая соответствовала и его положению и вызывалась теперешним ходом дел. Он намерен был вооружить опору Советов в деревне — колхозников, но это, по его мнению, нужно было сделать лишь в самом крайнем случае, когда кулацкий мятеж начнет прорываться, как перезревший нарыв, наружу, — преждевременная раздача винтовок могла привести к нежелательным эксцессам, ненужным жертвам, непоправимым ошибкам. Вот почему он отказал Корнею в вооружении никольских артельщиков, посоветовал не впадать в панику, ободрил Корнея улыбкой… Откуда ему было знать, что эта улыбка посеет в душе председателя Никольской артели мрачные сомнения и предположения?..
- Предыдущая
- 130/207
- Следующая
