Семейщина - Чернев Илья - Страница 145
- Предыдущая
- 145/207
- Следующая
И все же Епихе было нестерпимо скучно. Одна статья: слушать людей, совсем другая — самому все делать, ходить, двигаться. Кровать стала для него постылой. К тому же страшно тянуло свернуть цигарку, глотнуть отравного дымка хоть разок.
Запрокинувшись на спину, Епиха часами глядел в потускневший от времени потолок и мечтал.
— Ох, и тяжко лежать мне, — сказал он однажды Лампее, — всю спину, однако, отлежу.
— А ты на бок…
— Нет, что-то долит меня… Покурить бы, что ли. Лампея замахала руками:
— Что ты, что ты!
Она втайне надеялась, что в этот раз с помощью фельдшера Епиха отстанет от табака.
— Ну ладно, — вяло согласился он. — Ладно… Но долит что-то… какая-то дума, будто надо что сделать, а что — не вспомню никак. — Он помолчал. — Да вот еще к вёшной надо готовиться, а я свалился безо время.
— До вёшной еще далеко, только отмолотились. Зима-то вся впереди, — сказала Лампея. — К тому времени, даст бог, подымешься.
— Непременно подымусь. Я председатель, и я за всё в ответе… за вёшную. Семена протравить, сбрую подчинить, телеги… — Он снова умолк. Нет, не та дума, какое-то свое дело есть, не артельное… мечтательно продолжал Епиха, — вот не припомню только.
— Какое же такое дело? — заинтересовалась Лампея: она всегда была в курсе Епихиных дел, знала его думы. — Я что-то не ведаю…
В это время дверь в сенцы отворилась, у порога заклубился пар.
— Мороз-то сегодня! — появляясь в избе, выкрикнула Фиска.
— Вот-вот! — взмахнув рукою в сторону вошедшей, враз повеселел Епиха. — Вот это самое и есть…
Лампея непонимающим, спрашивающим взглядом смотрела на мужа.
— Вспомнил! — засветился Епиха. — Вспомнил!.. — он глухо закашлялся. — На покосе… той ночью… я жениха ей обещал…
— А-а! — улыбнувшись, протянула Лампея.
Фиска стояла у порога, жаром пылали ее щеки, — не то от мороза, не то от чего другого. Она не была у сестры давно-давно, с тех пор как Епишка трепал ее волосы у костра своей шершавой ладонью и говорил ей ласковые, нежные слова. Она боялась встречаться с ним после той ночи, перестала, будто струсила, забегать к Лампее, она робела при мысли, что вот она подойдет к Епихе и со смехом, скрывающим ее робость, спросит о женихе…. Она глушила свою девичью печаль в хлопотах по дому, мучилась наедине с собой. И вот теперь она не выдержала: неужто она не осилит стыд, не проведает больного Епиху?.. И она отважилась, пошла к нему и крикнула с порога что-то насчет мороза, чтоб не думали что, не заметили другие.
— Давненько ты не наведывалась! — обрадовалась Лампея. Она не раз удивлялась: почему это перестала заходить Фиска?..
— Да уж и давненько, я даже забыл о женихе, — тихо сказал больной.
— Неужто забыл? — рассмеялась все еще пунцовая Фиска.
— Не забыл, не бойсь, — успокоил Епиха. — Это я к слову. Знаешь, какого жениха я тебе надумал?
— А откуда знать-то?
— Ваньку Сидорова…
— Ваньку? Я такого не знаю, — изумилась Фиска.
— А который в Албазине. Сидора Мамоныча, слепого пастуха. Ну, Сидора, того, что помёр ланись.
— Не ведаю…
— Экая ты какая! — досадливо шевельнулся Епиха. — Всех статей парень. Красивый, умный, в артель к нам собирается…
— Откуда мне слыхать о нем, ежели он на посиделки и гулянки не ходит?
— Серьезный парень, оттого и не ходит.
— А ты-то ведь ходил? — Фиска набиралась смелости, непринужденности.
— Мало ли что! У каждого свой нрав. Я обещал тебе такого, как я… — Епиха покосился на Лампею, Фиска снова вспыхнула. — Как я, но все одинаковые не бывают. Один гуляет, другой не любит гулять. А во всех других смыслах парень — что надо, я прямо тебе скажу. И в Красной Армии был, и грамоту одолел, все такое…
— Хорош сват, дюже хорош! Любой свахе не уступит! — засмеялась Лампея.
— А покажь ты мне его! — с задором бросила Фиска.
— Подымусь вот, и покажу…
— А пошто не женится? Стар, может?
— Постарее тебя, да и ты не девчонка. В самом соку парень.
— В соку, а не женится, — чудно!
— Экая ты… Ну, не хочешь Ваньку, выходи за Гришку Солодушонка. Этот помоложе чуть, из армии только что приехал. Не простой боец — командир! Этого ты знаешь.
— Знаю, да не по нраву он мне пошто-то. Нет, уж лучше Ваньку покажи, как сперва хотел, — игриво тряхнула головою Фиска.
— Кликни Груньку, — приказал жене Епиха.
Лампея вышла на двор и вскоре вернулась с Грунькой.
— Вот что, — сказал Епиха, — Сидора Мамоныча Ваньку знаешь?
Глаза у Груньки сделались большие-большие.
— Знаю, — ответила она еле слышно.
— Так вот, сбегай в Албазин, скажи: у меня дело к нему есть, чтоб шел без замедления.
Грунька стала одеваться.
— Что ты, что ты, Епиха! — воскликнула Фиска. — Нешто так можно? Сарафан бы переменить… Я сбегу. Ей-богу, сбегу!
— Сиди! Сарафан можно и у Лампеи взять. Дай ей, Лампеюшка, получше какой из сундука…
6
Грунька торопливо шагала по заречью в Албазин. Какое это счастье снова повидать Ваню! Не так-то уже часто удается это…
Долгий девичий век Груньки прошел в нудных заботах о чужом добре: сперва Лукерья Самошиха, нареченная матушка, последние годы — Лампея, нареченная сестра. На людей работает она, Грунька, своей радости не видит. Была бы красота, была бы и радость, — кому некрасивая девка нужна?
Порою Грунька готова была примириться со злою своею судьбой, переставала ходить на гулянки, где никто из парней не примечал ее, с головой уходила в хозяйственные хлопоты, говорила себе: «До старости в девках, как Немуха… ну и что ж!…» Но случайная встреча прошлогодним летом с Ванькой Сидоровым пo-иному повернула ее судьбу.
Дело было в дальнем краю Тугнуя, на покосе. Грунька с Лампеей косили свою деляну, а неподалеку от них — Ванька с меньшим братишкой. И вот как-то раз сошлись они, Ванька и Грунька, локоть к локтю, на двух соседних прокосах. Сошлись и, взмахивая мерно литовками, стали перекидываться словами… И с этих слов, незначительных и давно забытых, началась большая Грунькина любовь.
Было Ваньке от роду годов уже двадцать восемь. После смерти отца своего, Сидора Мамоныча, он стал самостоятельным хозяином. Надо бы парню жениться, хозяйку в дом привести, но, как ни пригож он, девки совсем даже не гонялись за ним, — очень уж худая слава о Сидорихе, сварливой и злопамятной… такая свекровь житья не даст, со свету до времени сживет. Гуторили еще на деревне, что Сидориха с нечистой силой знается. Тихого парня старуха держала в ежовых рукавицах, не пускала подчас на гулянки — и он молча переносил ее постоянную ворчню, привык с малолетства к ее скрипучему зуду. А когда вырывался из дома и случалось ему выпить с товарищами, плакал и порывался пустить красного петуха в собственный двор. Епиха уговаривал его вступить к ним в артель, но Сидориха и слышать не хотела об артели, строго-настрого запретила поминать об этом, грозила проклятьем. И Ванька обычно отвечал на уговоры Епихи: «Вот уж помрет, тогда…. Я не прочь».
И жениться Ванька решил после того, как похоронит мать, ей уж недолго осталось скрипеть, вся черная, еле ноги волочит, от хворости и злобы задыхается. «А иначе жизни все равно не будет», — говаривал он себе не раз. Он понимал девок, которых страшило совместное, под одной крышей, житье с Сидорихой, понимал и прощал им.
Сызмальства изведал Ванька горький вкус нищеты, бедняцкой доли. Много ли приносил в дом мякушек старый пастух Сидор Мамоныч, и так ли уж часто это случалось? Не много и не часто, и хорошо еще, что мать была большая мастерица по части парёнок. Парёнки — единственное доступное для Сидоровых ребятишек лакомство, с детства привык к ним Ванька. У других баранина в праздник, а у них — парёнки…
…Сошлись парень с девкой на покосе локоть к локтю, и вечером, когда по степи зажглись костры утомленных косцов, а в небе золотые звезды, Ванька и Грунька сидели у чьей-то копны, привалившись спинами к пахучему теплому ее боку.
- Предыдущая
- 145/207
- Следующая
