Семейщина - Чернев Илья - Страница 151
- Предыдущая
- 151/207
- Следующая
— А я тебе поглянулась? — в упор спросила девушка.
— Сама видишь… Не пошел бы иначе, — смущенно засмеялся он.
— У тебя матка, сказывают, злая? — продолжала расспрашивать Фиска.
— Ну, что ж: злая она. Сознаюсь. Что из того?
— Ничего…
— Тебе не с маткой жить — со мною, — осмелел Ванька и тут же устыдился собственных слов. «А Груня… куда?» — подумал он со стыдом и болью.
— «Жить»… Я тебе слово пока не давала, — холодно заметила Фиска, сама не зная, зачем она говорит так неласково и отчужденно: в сердце было другое.
— И верно… — вяло согласился Ванька.
Если б эта красотка решительно оттолкнула его сейчас, он возблагодарил бы судьбу, самому же отстать от нее у него недоставало сил, ее влекущие глаза точно отрезали ему путь к бегству. Он хмуро замолчал.
Фиске стало стыдно своей неоправданной суровости, стало жаль парня.
— Так я поглянулась тебе? — мягко спросила она. — А почему ты не спросишь меня о том же?
Ванька выглядел потерянным, — зачем увязался он за этой внезапно полонившей его чудесной девушкой? Что будет с ним? Фиска заметила волнение своего спутника, его непонятное раздумье:
— Чего ж молчишь?
— Нет… — встрепенулся он. — Почему же, могу и спросить…
— Спрашивай!.. Нет, лучше не спрашивай: все равно скажу — и ты поглянулся мне, — она старалась не глядеть на него.
У Ваньки захватило дух. Он поймал Фискину податливую руку и крепко стиснул ее:
— Кажись, ты судьба моя!
— Кажись… — засмеялась Фиска, и чудные глаза ее вспыхнули.
Она уже не стеснялась больше после этих слов, заговорила быстро и непринужденно, заглядывала ему в лицо. Они были здесь одни, в этом огороженном глухими стенами проулке.
Ванька тоже почувствовал себя свободнее после того, как состоялась это неожиданное признание. Он еле поспевал отвечать на Фискину трескотню… Но от нее не могло укрыться: сквозь явную радость парня просвечивает какая-то глубоко затаенная необъяснимая печаль.
— Что ты… будто не в себе? — спросила она с тревогой…
— Нет, я ничего… А что? — заморгал он.
— Тебе лучше знать, что, — настороженно вскинула брови Фиска, — Нездоров ты, что ли?
— Да нет, здоров, Фиса, здоров! — он схватил ее за обе руки, стал трясти изо всей силы. — Вишь, как здоров… С чего ты взяла?
Он понес смешную какую-то чепуху, — только бы усыпить подозрительность девушки… только бы не ушло меж пальцев счастье, давшееся ему так внезапно и просто… Фиска успокоилась. Расстались они у Анохина гумна.
4
Угадали старики: ожил Епиха, на ноги поднялся. Долго его Дмитрий Петрович бока отлеживать заставлял, долго градусник под мышку ставил и каждый раз сомнительно покачивал головой. Сперва фельдшер говорил о пяти днях, не больше, а на деле чуть не месяц вышло. Подумать только: три недели провалялся он на кровати, на дворе уж снег улегся… да что снег, — заявления несут и несут, дел невпроворот, новые хозяйства принимать надо, скот, машины, семена… Замыкались правленцы, а он как байбак валяется!
Крепко ругал Епиха свою неурочную болезнь, а фельдшера да Лампею переспорить не мог — не дозволяли до времени подыматься. И еще бы лежал Епиха, если б не Полынкин.
Дело обернулось так.
Демобилизованный командир Гриша сразу же вошел в артель, всей душой прилепился к артельным заботам и хлопотам. Первая встреча с прикованным к постели председателем, первый его деловой разговор с Епихой, после того как ушли девки, убедил Гришу в том, что артель «Красный партизан» держится лишь спаянностью ее членов, доверчивостью да дружной работой, но что настоящей организацией труда в артели еще и не пахнет. Артель переживает пока свое младенчество — это было бесспорно. Гриша увидал, что председатель неясно представляет себе, как пойдет работа дальше, когда хлынет поток новых членов, и Гриша заговорил о бригадах, об учете, о трудоднях, осмеял кулацкую уравниловку.
С этого самого разговора и начался Гришин неослабный интерес к артельным делам. Он входил во всякую мелочь, все подмечал, где надо — направлял, разъяснял. Со временем артельщики стали прибегать к его помощи, советоваться с ним, — он охотно шел им навстречу. Время наступало ответственное: подготовка к весне. По поручению правления Гриша дважды ездил в район и без задержки добился, за чем посылали. Он вполне заменял разбитного, напористого Епиху. Вскоре ни одно заседание правления, — они обычно происходили у Епихиной постели, — не обходилось без Гриши. И как-то раз, по Епихиному предложению, Гриша был введен в состав правления и утвержден заместителем председателя. Правленцы и актив одобрительным шумом встретили Епихино слово:
— Правильная твоя речь, Епифан Иваныч!
— Какого себе помощника подцепил!
— Да и нам всем помощника!..
— Дай бог другим такого!..
Став фактическим руководителем артели, Гриша развил необычайную энергию. Он возглавил подготовку к весеннему севу, не давал покою ни шорникам, ни кузнецу Викулу, и вскоре о «Красном партизане» заговорили в районе — молодой колхоз, но на одном из первых мест. В райкоме партии привыкли видеть Гришу и считаться с ним, — умный, инициативный, комсомолец, демобилизованный командир. В райкоме стали склоняться к тому, что недурно бы вообще закрепить Григория Калашникова председателем «Красного партизана», дать ему развернуться пошире. Кое-кто припомнил, что Епиха вел неправильную линию при распределении доходов: сперва обеспечил артельщиков, а потом уж начал выполнять государственные поставки. Ему дали молотилку, он и обрадовался: живо отмолотился и поспешил разделить хлеб… Авторитет Епихи в районе был явно подмочен.
Против смены председателя возражал только начальник райотдела ОГПУ Полынкин. Он доказывал, что причин для снятия Епихи никаких нет, надо беречь людей, воспитывать их, а не швыряться ими, к тому же нужно уважать советскую и колхозную демократию. Полынкин ценил Епиху очень высоко, от своего предшественника он знал о заслугах Епихи в ликвидации бандита Стишки, в долголетней борьбе с Никольским кулачеством, в разоблачении сосланного уставщика Ипата. Помимо всего, Полынкину нравился этот находчивый, веселый и упорный молодой мужик.
— Из него прекрасный руководитель вырастет, а вы — снимать! Не согласен! — шумел Полынкин.
Но как ни шумел он, но должен был в конце концов согласиться с доводами остальных райкомовцев.
— Ладно, — сказал Полынкин, — но Епифан сейчас болен, у него чахотка. Давайте отправим его на курорт… По крайней мере у него не будет оснований обижаться. Надо все это обставить тонко, чтоб не задеть его самолюбия. Надо доказать ему, что он опасно болен, — а это так, — что дальнейшей работой он погубит себя и пользы колхозу принести все равно не сможет… погубит себя, если теперь же не позаботится о своем здоровье. Нужно, чтоб он почувствовал нашу заботу о нем, наше внимание. Я сам берусь устроить все это.
На другой же день Полынкин приехал в Никольское.
— Здравствуй, лежебока, — войдя к Епихе, дружески сказал он.
— И впрямь лежебок… до чего очертело! — приподымаясь на подушке, отозвался Епиха. — Здравствуй, товарищ Полынкин! Спасибо, что проведать забежал, не забываешь… Каким случаем у нас в Никольском?
— Дел, собственно, никаких. Только к тебе вот приехал.
— Да неужто? Ну, спасибо, товарищ начальник! — зарделся Епиха и сел, спустил ноги на пол. — Глянь: я уж…
— Лежи, лежи!
— Да нет! Давай сидя потолкуем… Бери вон табурет.
— Давай потолкуем, — усаживаясь и расстегивая шинель, согласился Полынкин. — Как ты себя сейчас чувствуешь?
— Ничего, немножко, кажись, полегчало.
— Немножко… это малоутешительно.
— Что ж поделаешь!
— Сделать можно. От такой болезни нужно длительное лечение, на курорт поехать…
— Это в каких смыслах… на курорт? — не понял Епиха.
— На юг, в Крым, к теплому морю… Там жаркое солнце, прекрасный климат, уход, лечение, — от твоего кашля и следа не останется, — разъяснил Полынкин.
- Предыдущая
- 151/207
- Следующая
