Семейщина - Чернев Илья - Страница 172
- Предыдущая
- 172/207
- Следующая
5
На зиму Никишка уехал в Хонхолой, — не станешь же каждый день бегать на курсы за восемь километров. И Грунька уехала, и Андрюха…
В общежитии при курсах собралось изрядно народу. Тут были и никольцы, и брянские, и буряты из улусов, и харашибирцы — парни и девки, семейские и несемейские. Все же больше всего было семейских. Под общежитие МТС купила у сельсовета два пустующих кулацких дома. Дома эти стояли рядом. В одном поместились ребята, и здесь было людно, накурено и грязно, в другом — семеро девчат, и там было просторно, куда чище, свежее, светлее.
Занятия начались одновременно с ремонтом. Прослушав получасовую беседу о принципах, на которых построен двигатель внутреннего сгорания, курсанты гурьбой пошагали в мастерскую-гараж. Там трактористы уже копались ключами в неподвижных, выстроившихся в ряд, холодных машинах. Лязгало железо о железо, с глухим стуком падали на земляной пол черные сальные тяжелые части…
Разборка тракторов продолжалась несколько дней. И однажды, придя в гараж, Никишка увидел свой трактор развинченным и выпотрошенным. Вкруг обезображенного ощипанного остова валялись беспорядочной грудой винты, шайбы, трубки, коленчатый вал, рессоры, колеса и колесики. В разборке Никишка принимал самое непосредственное и живое участие, но теперь вид разобранного трактора почему-то поразил его. До этого трактор отличался от других, — с помятыми боками, со сбитой трубой, с погнутыми валами, исковерканный, он напоминал калеку, — таким его вытащили из-под моста на Дыдухе и привели сюда. Но теперь, разобранный, он ничуть даже и не выделялся среди своих собратьев: все были одинаковы.
«Эк что наделали! Неужто мои руки так орудовали? А вот попробуй теперича собери его!» Никишке казалось, что ни за что в жизни он не соберет трактор, после замены поломанных частей новыми перепутает всё на свете… Голова шла кругом от обилия винтиков и трубок, стальных квадратиков и кругляшей… от одних названий в голове ералаш.
Первые дни Никишка чувствовал себя беспомощным и обескураженным. Но день за днем все стало проясняться, постепенно укладываться в голове, становилось понятным, простым и легким, обретало стройность и отчетливость.
А потом потянулись долгие дни теоретических занятий в классе. Кругом были свои, деревенские ребята, и если бы не девки, стесняться было бы совсем нечего. Ребята собрались разные: кто хорошо грамотный, а кто, как и он, Никишка, не шибко, и таких большинство. Трудно было ему записывать в тетрадку за инструктором-учителем разные названия деталей, пот прошибал порою, но Никишка, закусив от усердия язык, не отступал. Здесь, на курсах, как и летом на массиве, он брал упорством, старательностью, усидчивостью. Он видел, что иным не в пример туже приходится, а некоторые и вовсе ничего понять не могут. Особенно туго было девчатам — грамота, грамота подводила их!
Отрываясь от тетрадки, Никишка скашивал глаза на сидящую поодаль Груньку. Она низко наклонила голову, усердно пишет, и по ее красному, напряженному лицу видно, что запись дается ей с огромным трудом. В эти минуты Никишка проникался к ней дружеским участием, какой-то грустной жалостью.
— Старается, бедняга! — шептал он.
И на уроках, и в гараже Никишка норовил приблизиться к Груньке, пособлял ей. Как и летом, она охотно прибегала к его помощи… Находиться рядом, чувствовать взаимную заботу в конце концов стало потребностью обоих. Никишка и Грунька постоянно искали друг друга глазами в массе курсантов. И как-то само собой вышло так, что оба очутились в классе за одной партой.
— Теперь не пропаду с тобой, — улыбнулась Грунька.
Никишка был единственный парень на курсах, к кому она могла свободно обращаться; друзей больше у нее не было и ни с кем она не завязала еще приятельских отношений. Девушки были чужие, из других деревень, усваивали тракторную науку туго, — стоит ли соваться к ним, когда под боком Никишка. Этому не стыдно сознаться, этого не стыдно спросить…
Никишка тоже не сходился ни с кем. Правда, он не ощущал себя в чужой среде, и он помогал не одной
только Груньке — к его помощи сплошь да рядом прибегал и Андрюха… А не сходился Никишка потому, что с первого же дня решил, что не станет размениваться на мелочи, отвлекать себя болтовней и зубоскальством от того, за чем он, в сущности, приехал сюда. Вечером, после занятий, хонхолойцы шумной толпой расходились по домам, — этим не нужно было общежитие, — увлекали и других к себе в гости, на улицу, на вечерки к хонхолойским девкам. Кто не уходил с ними, принимались судачить, рассказывать на сон грядущий разные побасенки, иногда шли балагурить в девичье общежитие, а порою коротали долгий зимний вечер даже за картами и купленной в складчину водкой. Никишка осуждал такое поведение. «Не за тем вас сюда собрали!» — мысленно сердился он на ребят. Он выпросил у инструктора книгу «Автомобиль» и при свете лампы часок-другой сидел у стола над нею, пошевеливал губами, листал страницы, разглядывал чертежи и рисунки. Если он изредка и разрешал себе сходить к девчатам, то делал это единственно ради Груньки.
По воскресеньям курсантам давали отдых, и в субботу вечером Никишка с Грунькой и Андрюхой шли к себе в деревню, чтоб рано утром в понедельник быть опять в Хонхолое. Они уходили помыться в бане, проветриться, — размяться, как говорил Никишка, — принести в сумках харчей: кормежка на курсах была не ахти какая. На хонхолойском хребте постоянно крутился злой ветер, будто хотел повалить с ног, бросал в лицо колючие завитки снега. Шагать было трудно, говорить тоже, — ветер рвал слова, уносил в сторону.
Порою Андрюха оставался в Хонхолое у тамошних ребят, и тогда при порывах ветра Никишка без стеснения подхватывал Груньку под руку, — у нее подкашивались ноги, — и увлекал за собою на гребень хребта.
— Пособлять, так уж во всем пособлять! — смеялся Никишка, поворачивая к ней красное на морозе лицо.
Грунька благодарно глядела на него, между ними начиналась неторопливая, с паузами, перекидка словами, как будто обычный разговор на ходу ни о чем, о разных разностях, но обоим в этот миг было и тепло, и радостно, и смешно, и почему-то немного грустно. И тут уж никакой ветер, как бы он ни злобствовал, не мог помешать им.
Придя в деревню, Никишка никогда не мог вспомнить, о чем же, собственно, говорили они в дороге, что было самое важное в этой беседе на ходу. На сердце слишком хорошо — это, кажется, и было самое важное, самое дорогое…
6
Зима шла мягкая, ветреная, буранная. Настоящие морозы ударили лишь после рождества. Многие мужики еще с самой осени, после молотьбы, разъехались на лесозаготовки. Обе артели выделили своих людей в лес. У партизан, в числе других, уехали пересмешник Мартьян Яковлевич и Ананий Куприянович, у закоульцев — непоседливый Хвиеха. Правду сказать, Хвиёхина непоседливость тут ни при чем: нынче он никуда не собирался, артельный председатель сам нарядил Хвиёху с конем на лесную работу. И отчего, спрашивается, вышла мужику такая указка?
Присмиревший было осенью, Хвиеха после молотьбы снова распустил свой длинный язык. Закоульцы крепко завидовали партизанам: вдвое больше выпало у партизан на трудодень. Как тут было закоульцам не корить Мартьяна Алексеевича и все свое колхозное начальство? Стыдились закоульцы встречаться с партизанами, стыдились — и завидовали, и зло их брало. Пуще всех ерепенился Хвиеха. Как низко пал он — примирился с Мартьяном, когда накинули ему трудодней. «Глотку хотел мне замазать… Нет, не замажешь!.. Знаем, как сеяли!» — сердился и ругал себя Хвиёха, — как он влопался, как дал оплести себя. Он считал себя не подкупным… В гостях ли у тестя Анохи Кондратьича, на общем ли собрании или сидя на бревнах с мужиками у общественного амбара — всюду Хвиеха заводил речь насчет никудышной, по его оценке, работы своего колхозного председателя и бригадиров:
- Предыдущая
- 172/207
- Следующая
