Семейщина - Чернев Илья - Страница 178
- Предыдущая
- 178/207
- Следующая
— Прочитай, пожалуйста.
— У меня на всякий случай писание, — то и дело подливая себе водки, хвастал Сенька.
За разговором он успел уже опорожнить одну поллитровку и будто не замечал, что Никишкин стаканчик давно уже стоит нетронутый.
«До вина жадный», — отметил Никишка и вслух спросил:
— Когда к нам придешь? Сегодня можешь?
— Почему не так? После обедни. А угощенье будет? — поинтересовался совсем захмелевший уставщик.
— Это можно. Только трезвый приходи… с писанием. А то старики, знаешь… не поверят… заругают нас с тобой.
— Ну, вот еще… Разве я чина не знаю, — деланно обиделся Сенька. — Вот эту допьем, и боле никаких… А после церкви — сразу к вам…
— Допьем, — сказал Никишка и стал нагонять уставщика, чтоб тому досталось поменьше и он не расплелся окончательно…
Отслужив обедню, уставщик примчался к Анохе Кондратьичу. Он выглядел ни пьяным, ни трезвым: в обычной своей норме между двумя выпивками. Под мышкой у него было зажато писание.
Он истово помолился в передний угол, поздоровался с хозяевами, поздравил их с праздником.
— Проходи, гостем будешь, — встал навстречу Аноха Кондратьич.
— Гостем и, кажись, судьей? — чуть усмехнулся Сенька.
— Никишка сказывал мне, что до тебя дошел, — заговорила Ахимья Ивановна. — Рассуди ты нас… образумь греховодника… Забрал себе в голову такую дурь…
Сенька важно сел на лавку и торжественно положил перед собою на стол пухлую старую книгу.
Старики знали, что нынешний уставщик — не чета прежним, и, как многие, осуждали его за пьянство, за неподобающую жизнь. Но книга, писание, была та же, что и при Ипате Ипатыче, против нее язык сказать не повернется. Ахимья Ивановна и Аноха Кондратьич верили писанию, хотя и сомневались, правильно ли толкует новый уставщик святые слова: как это так, раньше было нельзя, теперь можно…
Они качали головами, вздыхали, но вынуждены были благословить сына…
Свадьбу играли на пасхе, гостей была полна изба. Больше всех веселился на свадебном пиру председатель Епиха: кончилась сестренкина одинокая жизнь, неожиданное, на этот раз прочное, счастье подвалило ей.
Вошла Грунька в справный дом Анохи Кондратьича — первая сноха в семье! — вошла в Никишкину жизнь, заполонила его молодую душу.
5
Мартьян Яковлевич вернулся с областной опытной станции развеселый, будто помолодевший. Он пришел в правление в новой сатинетовой косоворотке под новым пиджаком, разложил на столе перед Епихой и Гришей кучки каких-то незнакомых семян, сказал с веселой важностью:
— Вот!.. Отводите мне опытный участок, гектаров пять, сеять буду… стану сам досматривать, выращивать… мерить, весить… Я вам больше не полевод, а опытник!
Он многое порассказал о новых сортах овса и пшеницы, о многолетних травах, о турнепсе, каком-то удивительном пырее. Его внимательно выслушали, обещали дать землю на Стрелке, но из полеводов не отпустили.
— Некому больше… управишься! Велики ли хлопоты на участке? Управишься! — сказал Епиха. — В случае чего — пособим.
— Пособлять так и так доведется, — ответил Мартьян Яковлевич, — артельное ведь дело, а не мое собственное. Не блажь какая. Попервости надо вспахать трактором поглубже… На Стрелке земля добрая, сам пойду выбирать.
— Это лучше всего, — сказал Гриша, — раз на твоей ответственности… А полеводом ты все-таки оставайся. Полевод — тот же опытник, одного сорта работа. Там и тут — качество, большая урожайность. Тебе с руки…
— Ладно, будь по-вашему, — согласился Мартьян Яковлевич. — Только не ругайте, если где не поспею.
Однажды в воскресенье, чуть подгуляв, Мартьян Яковлевич пришел на конный двор и уселся отдохнуть на предамбарке под аккуратными наборами тщательно починенной сбруи, хомутов и дуг. Но что значит для Мартьяна Яковлевича отдохнуть? Отдых его известен: почесать язык, поспорить, повеселить народ. В праздничные дни его всегда тянуло на люди.
Обеденная пора только что отошла, солнце стояло высоко. Мартьян Яковлевич сел на пригретую солнцем ступеньку, зажмурился, сладко потянулся.
— Какой денек-то! — Он оглядел сбрую, стоящие в ряд у заплота телеги. — Всё слажено… полный порядок… хоть сейчас на пашню.
Увидав Мартьяна, конюхи один за другим стали подходить к нему, садились рядышком на солнечном припеке.
— Молодцом ваша бригада! — похвалил Мартьян Яковлевич— К вёшной подготовились любо-дорого. Ничто не заест!
— Дак не заест! — самодовольно улыбнулся старший конюх.
В широко открытые ворота конного двора виднелась подсыхающая улица. По ней туда и сюда шел праздный народ — девки с песнями, парни с гармошкой, старики в праздничных ичигах и поддевках. Заприметив кучку людей на предамбарке, иные любопытства ради заходили во двор, подсаживались на гладкое теплое бревно поближе к Мартьяну. Вскоре вкруг него собралось изрядно народу.
— Ублажи душу, Мартьян Яковлевич, — попросил старший конюх.
— В самом деле: потешь народ, — проворковал Ананий Куприянович, нетвердой походкой пробирающийся в образовавшийся уже подле Мартьяна широкий круг.
Неистощимый выдумщик смешно подмигнул Ананию, закинул двумя перстами в рот конец кургузой своей бороденки, — общее внимание льстило ему, настраивало на веселый разговор. Он не заставил долго себя упрашивать, хитрая усмешка прошла по рябым его скулам.
— Про старое или про новое? — оглядев собравшихся, сказал Мартьян Яковлевич.
— Валяй сперва про старое! — выкрикнул поодаль стоящий парень.
— Тянет тебя, паря, на старинку, как брюхатую бабу — на соленый огурец, — обернулся к нему Мартьян. — Ну, да быть по-твоему. Я сегодня не гордый. Что закажут, то и сполняю. Так слушайте. Годов этак двадцать назад прихожу я с приисков. Заработки мои старательские не шибко важные: не везло мне тот раз на золотишко. Однако принес домой разных обнов и гостинцев. Весь капитал порастряс… Прихожу, а баба моя будто и встрече не рада. Что такое? Говорит: неурожай, хлеба нет. Вот ты, мать честная! Обновы есть, а хлеб и деньги кончались. Сарафаны да сапоги жрать не станешь. Что тут делать? Хоть сызнова на прииска сбирайся. Однако недосуг на заработки идти — далече… Кормить семью надо… «Не печалься, — говорю Анне, — будет тебе хлеб». Запряг я коня, да и в Харашибирь с одним спарщиком. Там, по слухам, урожай выдался настоящий. Ну, прикатили туда. Заезжаем к знакомой моему спарщику богатой вдове. В избе, по всему видать, полный достаток. Усадила нас баба за стол, давай блинами потчевать, бутылку дорогим гостям выставила. Пьем, едим, с мороза греемся, — благодать! Речи разные ведем… Баба и говорит: «Не знаешь ли, Митрий, какого снадобья от клопов, чисто одолели, твари проклятые, житья от них нету, хоть из избы беги?» Митрий, спарщик мой, на меня глядит. «Ты, говорит, Мартьян, человек бывалый, приисковый, не знаешь ли, как клопов лечат?» Подумал и отвечаю: «Снадобья, хозяюшка, не знаю, но заговором клопов лечить могу… Слово клопиное такое есть — вмиг из избы через порог гуртом пойдут!» Хозяйка рада-радешенька: «Вестимо, есть такое слово. Сама от людей слышала… Господь тебя мне послал, милый человек!» А милый человек сидит, губы подобрал, глаза выпучил, — вот, думаю, влопался в какую историю! Но виду не подаю. Сижу надутый, как генерал на смотру. Она и совсем поверила. «Возьмешься ли? — спрашивает. — Почем за лечение берешь?» — «Почему не взяться? — отвечаю. — А плата моя известная: не деньгами, мукой». — «А сколько муки?» — «Да пуда четыре отвесишь, и хватит, с других-то я по десяти беру, которые побогаче да при мужиках». — «Ну, что ж, ладно, говорит, лечи…» Вылезли мы из-за стола. Я спросил длинную суровую нитку, подошел к кровати, стал ее ниткой обмерять, а сам неприметно под постелью злой табачище из кармана щепоткой посыпаю… «Уйдите, говорю, все, сейчас шептать над ними зачну». И уж забормотал что-то такое, не разбери-поймешь. Баба кинулась в амбар муку вешать, а я ей вслед: «Готово, дескать, жди теперь три дня, а на четвертый с утра открой двери настежь, они и выйдут один за другим, как по ниточке…» А мука уж отсыпана, взвешена… Подхватили мы с Митрием куль, на телегу закинули, запрягли, поехали… Хозяйка у ворот стоит, в пояс кланяется, спасибо кричит, а мы знай понужаем… Не дай бог, одумается! Да где там!.. Так я с хлебом тот раз и обернулся…
- Предыдущая
- 178/207
- Следующая
