Семейщина - Чернев Илья - Страница 74
- Предыдущая
- 74/207
- Следующая
— Преотлично! — обрадовался парень.
На другой день в сборне действительно был собран сход — малолюдный, одни старики: так приказал Ипат Ипатыч.
При виде хмурых, недоверчиво оглядывающих его бородачей молодой учитель растерялся. Запинаясь, он произнес небольшую речь о пользе образования, о том, что народная власть заботится о поголовной грамотности.
— У вас в селе нет школы, — говорил он, — ее никогда у вас не было. Ее надо создать! Пока правительство, не закончив тяжелой войны, не имеет еще средств на постройку школ в каждом селе. В частности, у вас в Никольском школу намечено строить лишь через год. А до тех пор мне предложено обучать ребят в частном доме. Я думаю, мы сумеем подыскать здесь подходящее большое помещение? Причем содержание такой школы и учителя, по решению правительства, возлагается на само население… Можно и сразу строить школу, если сами жители отпустят нужные средства, вывезут лес…
Сход будто вздрогнул, угрожающе заурчал:
— Лес им вози!
— Как же!
— Не станем возить!
— Я ж и не предлагаю немедленно, — опешил Романский. — Если собрание граждан не согласно строить школу, оно обязано взять на себя содержание временной школы и школьного работника. Такое постановление правительства…
— Ты што, побираться к нам приехал? — прозвучал из гущи бородачей ехидный голос.
Это было сигналом. Словно затрещал в тайге сушняк под копытами преследуемого зверя, — так зашумел-загалдел сход. Замелькали в воздухе, почти перед самым носом учителя, натужные мослатые кулаки, в eго уши ударили матерные крики.
— Граждане! Граждане! — завертелся Романский. — Успокойтесь: давайте обсудим совместно…
Его не слушали. Голос его терялся в сплошном реве, и трудно, почти невозможно было разобрать отдельные выкрики: — Не надо нам еретицкой школы!
— Не жела-ам!
— У него, вишь, материно молоко на губах не обсохло, да учить вздумал!
— Этот научит!
— Антихристу служить? Да не в жисть! Шевельнув в толпе локтями, вперед вышел начетчик, Ипатов верный дружок, Амос Власьич.
— Замолкните, старики! — гаркнул он, и будто задрожали стены сборни.
Рев пресекся, словно растворился в дробном смешке:
— Вот энта рявкнул!
Романский вытирал платком выступивший на лбу пот.
— Дозвольте слово сказать, господин учитель! — сдвинул начетчик мшистые брови. — Дозвольте.
— Говори, Амос Власьич! — загомонили старики.
— Семейщина наша известная, — начал начетчик, — правительству тоже известная… Спокон веку мы неученые. Деды и отцы были неучены, да ладнее жили… куда как ладнее! Что пользы в ней, в светской-то грамоте? Одно блудодейство. Нам это ни к чему… грех это нам. И мой тебе и всех стариков сказ, господин учитель, один будет: поезжай туда, откуль приехал.
Собрание сочувственно загудело:
— Верное твое слово, Власьич!
— Нам это ни к чему!
— Правильно! — густо рявкнул спрятавшийся за стариков Покаля.
— Граждане! — с отчаянием в голосе крикнул Романский. — Граждане! Рассуждения этого почтенного… деда, старца… это же…
— По-ой! — издевательски бросили из задних рядов.
— Не будет нашего приговору насчет школы, — твердо, как утес, стоял на своем начетчик. — Нету нашего благословения, чтоб ребят учить по-городскому. С нас и нашей грамоты хватит. Так, что ли, старики?
Одобрительный рокот схода окончательно убил Романского:
— Что ж, тогда закрывайте собрание! Старики повалили к дверям.
— Подводу-то до Завода загадать? — явно насмехаясь, пропищал Астаха.
Романский вспыхнул, задором сверкнули его глаза:
— Нет, уезжать и не подумаю. Посмотрим еще, посмотрим!
Он вышел на крыльцо, на свежий воздух. Куда идти, что делать? Вот только что не приняло его общество, наотрез отказало ему… У него в кармане один-единственный пятирублевый золотой… Возвратиться в Верхнеудинск, сознаться в собственном неуменье, в том, что спасовал перед косной силой раскольников? Нет, никогда не будет этого позора! Ведь есть же, должны же быть на селе другие силы, другие люди? Старики, одни старики! Куда же девалась молодежь, партизаны, те, кто может поддержать и помочь?
Размышляя так, Романский направился к почте: заведующий почтой наверняка даст ему дельный совет.
Афанасий Васильевич Дерябин был рад каждому приезжему, свежему человеку… Почта приходила раз в неделю, по четвергам, письма насчитывались единицами, делать было нечего, читать, кроме еженедельной пачки газет, тоже, и обширный свой досуг Афанасий Васильевич тратил на домашние, семейные хлопоты. Все помыслы его сосредоточивались на том, как бы сходить с женою в лес по ягоды, по грибы, как лучше засолить огурцы и капусту, где бы достать мясистого подсвинка. Он жил здесь уже не первый год, — почтовое отделение в самую войну открылось, — обзавелся огородом, курами, коровой. Все его связи с никольцами были основаны на хозяйственных интересах: где, что, у кого достать. Водки он не пил и с мужиками не якшался. Он был большой скептик по части просвещения семейщины, газет мужикам почти не читал, на сторону их давать не любил, письма сочинял только очень знакомым мужикам, и то после настоятельных просьб и уговоров. Когда он не был занят по хозяйству или не возился с малолетними своими детьми, он зевал, сися у окна и барабаня пальцами по стеклу. Это был ленивый в движениях и в мыслях сонный человек, и никакого культурного воздействия за свое многолетнее присутствие на селе на семейщину он не оказал. Но разговоры, тихие, ни к чему не обязывающие беседы Афанасий Васильевич любил, они несколько скрашивали скучное монотонное его существование. Он избегал лишь высказываться о текущих политических делах, предпочитал больше слушать. Слушая, он улыбался узенькими глазками, чем-то, может быть тараканьими своими усами, то и дело расправляемыми вялым движением двух пальцев, напоминая хмурящегося кота.
Романский застал почтового начальника как раз за обычным его занятием — тот сидел у окна, глазел на улицу, барабанил пальцами по стеклу.
— Разрешите представиться: Романский… Послан сюда насчет школы, — поклонился молодой учитель и дружелюбно протянул руку.
Афанасий Васильевич изобразил на матовом, с кулачок, лице своем приветливую улыбку.
— Прошу садиться, — сладко жмурясь, пригласил он. — Рассказывайте, как встретили вас?
— Встретили… недругу не пожелаю такой встречи, — махнул рукой Романский. — Я только что с собрания.
— Вот как! Скажите!.. Уж и сход был?
И, видя, что гость удрученно притих, Афанасий Васильевич рассмеялся, замотал головою, зажмурился еще больше:
— Семейщина… Ох, уж эта семейщина! Худо тому, кто с нею свяжется.
— Вы думаете? — холодно сказал Романский и вдруг, загоревшись, отчеканил: — А я этого не думаю! Не думаю! Я не уеду отсюда, — пусть не тешат себя понапрасну… Биться буду!
— Скажите! — посерьезнев, сочувственно произнес Афанасий Васильевич. — Они уже успели обидеть вас?
— Что личная обида! Они от школы и учителя отказываются.
— А вы по избам пройдитесь. Есть мужики, которые не прочь учить своих ребят…
— Кто, например?
— Начните хотя бы с краю этой улицы. Краснояр это у нас называется… Вторая изба от тракта — Ананий Куприянович, бывший фронтовик. А по тракту, сразу же за углом, Егор Терентьевич…
Романский уже строчил карандашом в записной книжке.
— Спасибо! — поднялся он вдруг. — С них и начну. Уверен, что их не было на собрании. Спасибо!
— Куда же вы? А чайку стаканчик? — засуетился Афанасий Васильевич.
— Благодарю. Как-нибудь после охотно проведу у вас время, — откланялся Романский…
Ананий Куприянович возился во дворе. Увидав входящего в калитку незнакомого городского парня, он цыкнул на рвущегося с цепи пса, подбодрил нечаянного гостя:
— Не бойтесь, не бойтесь. Собака привязана. Неожиданное обращение на «вы», предупредительность, и этот ласковый, воркующий голос, и мягкая широкая улыбка сразу же подкупили молодого парня. Он смело шагнул навстречу хозяину.
- Предыдущая
- 74/207
- Следующая
