Белая береза - Бубеннов Михаил Семенович - Страница 91

• Предыдущая
• 91/132
• Следующая

— Очень хорошо, что стал частенько ходить к солдатам, — сказал Озеров, откладывая недописанное письмо и осматривая усталое, с усталыми серыми глазами и опавшими щеками лицо секретаря партбюро. — А то у нас некоторые политработники во время боя говорят: "Какую политработу можно проводить среди солдат, когда своего голоса не слышно?" А затихнет — опять стараются отсидеться на командных пунктах. Дескать, солдатам нужен отдых после боя, до бесед ли им? О чем же думаешь беседовать с солдатами?

Возняков собирался провести беседы с агитаторами и помочь им советом в их работе.

— Очень хорошо! — одобрил Озеров и горячо, обстоятельно заговорил о том, как надо, по его мнению, проводить беседы, чтобы до каждого солдатского сердца доходило большевистское слово.

— Теперь вот что, Тихон Матвеич, — сказал в заключение Озеров, — я считаю, что мы плохо ведем прием в партию. Да, это я знаю. Только примешь человека, а его убило… Это я все знаю! Но все же, к сожалению, мы принимали далеко не всех, кто стремится в партию. Ты знал минометчика Свиридова? В кармане у него нашли заявление, написанное перед последним боем. Так вот, почему этот Свиридов, коммунист в душе, не успел оформиться в партию? Только по нашей вине. Надо больше думать о таких людях. Дай сегодня задание всем коммунистам — пусть помогут таким, как Свиридов, вступить в наши ряды. Война, дорогой Тихон Матвеич, особенно крепко породнила народ с партией!

Только Озеров отпустил Вознякова, настойчиво позвонил телефон. Звонили из штадива: в 16.00 майор Озеров должен быть на совещании у генерала Бородина. "Да, завтра бой…" — подумал Озеров. Он немедленно отправил Петю сказать коноводу, чтобы запрягал лошадей, а сам сел дописывать письмо Танюшке.

Озеров писал дочурке крупными печатными буквами. В письме содержались главным образом советы и наказы отлично учиться, слушаться маму и бабушку, не обижать маленького Володю и не отмораживать нос и щеки по дороге в школу или из школы домой.

Запечатав наконец письмо, Озеров долго сидел в глубоком молчании, опустив лоб на подставленную ладонь, и сосредоточенно всматривался в ровные сохнущие строки далекого родного адреса…

Батальон капитана Владимира Шаракшанэ второй день стоял на отдыхе в большом селе, где размещались все тыловые подразделения полка. Солдаты батальона помылись в крестьянских банях, получили свежее белье, выспались за всю последнюю неделю и теперь занимались самыми различными делами: ремонтировали и чистили оружие, приводили в порядок обмундирование, слушали беседы политруков и агитаторов, читали газеты и книги, писали письма, учились проводить дневные и ночные поиски, изучали снайперское дело, подвозили боеприпасы, знакомили новичков из пополнения с тяжелым искусством войны. Как всегда, еще больше было дел у офицеров. Словом, жизнь в резерве все называли отдыхом только потому, что так называлась она официально, в приказах штаба полка.

…В жизни человека бывают крутые, переломные моменты, — они занимают иногда только часы, а то и минуты. Таким переломным моментом в жизни Андрея был день 7 ноября, когда он почувствовал, что стал солдатом, и познал счастье победы над врагом. Волшебное, окрыляющее чувство воинского успеха в бою раскрыло в нем новые силы и новые способности. Раньше он и думать не омел, что может командовать отделением, да к тому же во время войны. После 7 ноября он понял, что может командовать, и поэтому спокойно принял новое назначение. Через два дня генерал Бородин присвоил ему звание сержанта.

Командуя стрелковым отделением, Андрей Лопухов изменился еще более, чем в знаменательный день 7 ноября. Чувство ответственности за свое дело, за подчиненных людей вдруг пробудило в нем новый поток энергии. Он зорко следил за тем, чтобы все солдаты его отделения были примерными во всех отношениях: честно несли службу, стойко переносили все ее тяготы, берегли оружие и держали его всегда готовым к бою, были сыты, бодры и сражались с врагом, не щадя своей жизни. Дни и ночи, недосыпая и недоедая, он был поглощен выполнением своих новых воинских обязанностей: командовать отделением, да еще во время войны, совсем не легкое дело, как могут думать несведущие люди.

Но Андрей Лопухов быстро накапливал не только военные знания и военный опыт. Постоянное общение с людьми разных профессий и разного культурного кругозора, частые беседы с ними о событиях, потрясавших мир, желание как можно глубже разобраться во всех сложных процессах жизни, взбудораженной войной, — все это оказывало огромное влияние на его духовный рост: звало на беседы политруков и агитаторов, заставляло брать в руки газету, жадно слушать рассказы бывалых людей, самому вступать в частые солдатские споры. Служба в армии оказалась для Андрея необычайно суровой, но чудесной школой жизни.

В последние дни недавно назначенный помощник командира взвода старший сержант Дубровка, белокурый крепыш, еще бледный после недавнего ранения, аккуратно, утром и вечером, проводил во взводе различные беседы и читки газет. Андрей всегда садился поближе к Дубровке и слушал его, стараясь не проронить ни слова. Особенно жадно слушал он все статьи и заметки, в которых рассказывалось о жизни на захваченной оккупантами территории. Когда в сводках Совинформбюро или в газетных корреспонденциях говорилось о действиях калининских партизан, Андрей отчетливо, как живого, видел перед собой худощавого, с горящими глазами Степана Бояркина и вспоминал его гневный голос при последней встрече. Если же в газетах описывалось, как колхозники оказывают сопротивление врагу, Андрей видел перед собой всех родных — отца, мать, Марийку — и представлял их участниками описанных событий. В такие минуты Андрей то шумно вздыхал, то в радостном или тревожном волнении сжимал кулаки и просил у Дубровки газету, чтобы увидеть напечатанное своими глазами.

Интерес к событиям в родных местах был трепетен и горяч, и это объяснялось легко: Андрей все больше и больше тосковал и тревожился об Ольховке, о родителях, о Марийке и Васятке… Но он, этот интерес, никак не мешал Андрею горячо интересоваться и тем, что происходило во всех других местах, где были оккупанты, и тем, что происходило в тылу — в Москве, на Волге и Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке… То чувство, которое он испытал при отступлении в октябре, поднявшись на ольховское взгорье, когда, казалось, перед его взглядом на мгновение открылись необозримые, лежащие за горизонтом просторы родины, — он испытывал в эти дни очень часто. Что делало с Андреем это чудесное чувство связи и общности со всем зримым и незримым, что вмещалось в пределы родины!

Вчера агитатор Дубровка заболел — от простуды перехватило горло. Встретив Андрея, он подал ему свежую армейскую газету, хрипя, сказал:

— Прочитай ребятам. Сначала сводку, а потом вот эти заметки. И потолкуйте потом, если что… Я в санроту пошел — видишь, как давит? Просто беда!

Андрей посмотрел в карие, лукавые глаза Дубровки, вздохнул и взял газету…

Читал Андрей хорошо, и солдаты слушали его внимательно. Но Андрей волновался, как в бою. Особенно разволновался он, когда читал маленькую заметку о том, как немецкие оккупанты грабят и притесняют колхозников какой-то деревни О. в Калининской области. Деревень, названия которых начинаются с буквы "О", в Калининской области десятки. Андрей знал это. Описанные в газете события могли происходить и не в Ольховке, как и было в действительности. Но Андрей сразу, без всяких сомнений, решил, что все описанное произошло именно в его родной Ольховке, и с большим трудом, едва сдерживая себя, закончил чтение газеты.

— Что с тобой? — спросил его Умрихин. — Тоже захворал?

Весь вечер Андрей молча лежал в своем углу на соломе, отвернувшись к стене. Когда батальон стоял на передовой, Андрею некогда было часто вспоминать об Ольховке и родных: мелькнет какая-нибудь картина из прежней мирной жизни — и сразу погаснет, точно вспышка при взрыве снаряда. А соберется Андрей вечером, после боя, припомнить прошлое, подумать о родных, но только свалится на нары — и от усталости сразу точно падает в омут… Но теперь ничто не мешало, и Андрей дал полную волю своим думам.

• Предыдущая
• 91/132
• Следующая