Внучка берендеева в чародейской академии - Демина Карина - Страница 27

• Предыдущая
• 27/116
• Следующая

Пожевал Архип Полуэктович губу и добавил:

— И не только азары. Азарин, небось, на мать своих детей руку не поднимет. Какого бы роду ни была, но уважать станут… и уж точно своих детей рабами не держат они.

— Заложниками только.

Не удержалась я, потому как по рассказу его выходило, что мы хуже азар. Где ж приятно такое слушать?

— Заложники — дело иное, дело чести… Ковен клятву давал, что не будут заложников этих мучить или позору предавать, что в дома иных бояр войдут они если не сыновьями, то всяко родичами. И учить их станут. И беречь…

— Их?

Мне-то представлялось, что Кирей один такой.

— Десятеро было поначалу.

— Было?

— Пять лет тому царь разрешил им домой воротиться… всем, кроме Кирея.

И вновь замолчал Архип Полуэктович, а мне вот подумалось, что сказка нонешняя уж больно печальною выходит.

Получается, рос Кирей ни своим, ни чужим.

Вырос и вновь… наследник, которому наследовать не дадут, остановят. Коль не по закону, не знаю уж, каковы законы у азар, то иным путем. А путь оный — в сырую землю ведет, по путям костяным, по дорожкам туманным.

И от мыслей таких зябко стало.

Надобно греться собственным огнем, да только жутко мне, потянусь, да не дотянусь… трону и отступлю, а ну как вновь вырвется дикое, шалое пламя.

— Но мы ж не о том, Зосенька. — Архип Полуэктович будто бы и не замечает, сказал, что сама я с собою управиться повинна, а как — тут каждому свое. Он лишь глядеть будет, чтоб не причинила я вреда ни себе, ни людям. — Мы про то, что от азарина и у простой девки азарин родится. А вот коль отцом человек, то и выходит кровь мешаная…

Вновь замолк.

Задумался.

— Странно, что ты да огнем открылась…

— А чем должна бы?

Околею. Божиня видит, что еще немного, и околею… помнится, одного года, я тогда еще мала была, неразумна, нашли за ближним леском покойника. Зимою-то шел, да, видать, заблудился в метель. Сказывали, что синим он был, а на лице — улыбка пресчастливая. К бабке тогда ходили, кланялися, чтоб глянула по-свойму, нет ли за тем покойником беды какой.

…на меня и глянуть некому будет.

Схоронят туточки, у оградки. Добре, ежели куста ракиты на могилку мою не пожалеют, а то и вовсе не станут маяться, затянут травушкой зеленою аль какими иными, пользительными, растениями-с.

И жалко себя стало, ажно до слез.

Где мои годы младые? Не пожила, на мир не поглядела… и ладно бы надобен мне этот мир, но ведь и вправду, не пожила… кто обо мне вспомнит? Кто всплакнет? Кто на ночь духов поделится сметанкою и хлеба куском?

— Зослава, — грозно произнес Архип Полуэктович, — прекращай дурить.

А разве ж то дурь?

— Вы только моей бабке отпишитеся, что померла Зослава…

— Сама и отпишись, — отмахнулся наставник.

— Что померла?

— Что живая… эх, Зослава, Зослава… значит, батька твой не из местных, говоришь, был… интересно. Огненная стихия редко выбирает женщин.

— Почему?

— Огонь — разрушитель. А женской сути разрушение противно. От Божини вы созидательницы…

Выходит, что я…

— Не набирай в голову. — Наставник не позволил додумать. — Огонь хорош для боевого мага, я просто удивлен… думал, на твой зов земля отзовется, берендеев род к ней близок. Аль вода… тут же огонь…

— И что мне с этим огнем делать-то? — проворчала я.

Не от недовольства, не осталось во мне недовольства, только усталость одна.

— Управляться.

— Как?

— Думай, Зослава. Слушай себя.

Вот же ж упертый человек! И человек ли… слушай себя… слушаю я… в животе вон вновь бурчит, и громко, только голода не чую ни капельки. Сердце бухает ровно. Дышу вот… и пятка свербит. Как свербящая пятка с огнем управиться поможет?

Никак.

Слушаю дальше… угли, которые под сердцем.

И само оно, горячее, живое…

Себя слушать… а кто я есть? Зослава… это имя… дед придумал, так мне сказали. И матери моей оно по нраву пришлось, а отец вот именовал меня Зеей… говорил, что на его языке сие означает — жизнь.

Жизни лишили.

Его и матушку… и деда тоже. И бабку мою, которая в мире этом задержалась единственно потому, что неможно было дитё горькое кинуть. А больше я не дитё, и скоро отойдет она…

И моя жизнь сложилась иначе, чем могла бы.

Нет, никто-то не обижал сироту, да и не той я натуры, чтоб обидеть легко, но вот представилось вдруг, каково бы жить мне было, останься рядом и матушка, и отец… и дед. Он-то, мнилось, меня лучше других уразумел бы, медвежий человек.

Ушли.

Огонь вот оставили.

Прежде-то и вправду на зов мой земля откликалась. И вода меня слышала, а ветер — слабо… у Стефки из Завязья с ветром говорить сподручней выходило.

А огонь — тот никогда… откуда во мне?

Вода — от матери, я теперь вот вижу ее, гибкую, сплетенную будто бы из синей пряжи. И в бабке она есть, пусть голос ее и слаб, как и голос ветра. Земля — дедова стихия, и не стихия даже, но он, берендей, дитя ее, плоть от плоти. А вот огонь — отцов.

Наследие.

И даром такого наследия не надобно… а он уже еле-еле теплится, руку протяни, надави, и погаснет… и к лучшему, может. На кой мне огонь, с которым я сладить не умею? Земля ведь останется. И вода… ветер и тот, пусть с неохотой, но отзовется, коль сильно уж прогоню.

Держу я огонь в ладони.

Греет.

Ластится к пальцам, смирнехонький…

…а отца я помню слабо.

Матушку, ту хорошо. Запах ее сладкий. И голос. И смех, от которого окна в доме дребезжали… и деда вот помню тоже, как на плечи сажал и была я выше всех! Разве что конек с крыши поглядывал снисходительно, но и то… помню, как в лес водил, учил слушать землю и травы…

А отца вот нет.

Ведь было же… что было?

Красный платок с ярмарки привезенный. И бусы крупные, круглые, из бусин расписных. Два дня носила, не сымая, а после нитка порвалась, и так неудачно, во дворе… там аккурат трава росла, а в ней не только слепота куриная, но и крапива пряталась, да такая жгучая, чуть тронь — и пойдут по коже волдыри.

От обиды я разревелась.

Хороши были бусы! Ни у кого из девок не было, а отец сказал, что горе это — не горе вовсе… и сам по траве ползал, бусины собирая. И крапивы не боялся…

А потом сидел и нанизывал на нить другую, крепкую, вощеную.

Улыбку его помню, чутка кривоватую. Нос острый, с горбинкой…

…еще помню, как меня Андрейка, старший старостин сынок, за косы оттаскал, на спор… а отец ему розгою да по заднице переехал, и не забоялся со старостою спорить.

Как с дедом старую березу пилили… и сенокос тоже. Руки на рукояти косы, и ее тоже, блестящую, выглаженную этими руками до гладкости неимоверное. До сих пор в сарае висит, ждет руки умелой. К бабке не единожды мужики подходили, чтоб продала, уж больно справная она, да только бабка наотрез отказывалась.

Она и косы пожалела… а я от этакого дара сама едва не отказалась.

Подняла ладонь.

Коснулась огонька в ней губами, подула легонько.

Не надо.

Не уходи… не бросай меня вновь… я буду бережно с тобою обращаться.

Кто я?

Зослава.

Искра от искры.

Лист от древа. Капля от ручья студеного. Ветра толика… силы, даренной предками, едва не потерянное по глупости девичьей. И ныне не пугает больше сила.

Совладать с нею?

Разве ж можно? Она не конь норовистый, который без узды понесет. Она — это я… а с собою совладать просто.

И сложно.

Я открыла глаза.

— Здраве будь, Зослава. — Архип Полуэктович больше не улыбался. — Вижу, справилась с собой?

— Не знаю. — Во рту было сухо… и губы, небось, потрескались.

— Справилась. — Он встал и руку поднял. — А теперь иди, отдохни.

— А… можно?

— Нужно, — усмехнулся он.

Руку я приняла. Сила-то внутрях сидит, тело же мое вовсе ослабело. И спину вон свело, и в ногу пострельвает от сидения долгого.

— Поспи…

Мудрый был совет.

Отчего-то мне казалось, что с того дня, как очнулась во мне сила, все-то вокруг переменится разительным образом.

• Предыдущая
• 27/116
• Следующая