Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 14

• Предыдущая
• 14/52
• Следующая

Что-то перевернулось в нем, а когда — он и сам не заметил. Вероятно, это был медленный, тайный процесс, причем речь тут шла не о крошечных частицах у него в крови — они никуда не делись, — а о неприятно переживаемой враждебности окружающего мира.

Выражалось это в том, что он стал всячески избегать появляться в своей мастерской с окнами на север. И к тому же в его голове зародилась мысль, что можно избрать иную тональность своей жизни, не отказавшись от главного — желания взять реванш. Можно подыскать разнозначную замену тому, что дополняло его жизнь и помогало выразить себя как личность, что-нибудь не уступающее хутору, огороду, выгоревшим на солнце голубым загончикам для кроликов, июльским ночам и крикам сов. (Так, например, вместо хутора может быть бумажник с накладными, американская машина с автоматическим управлением.) Наступило время, когда ему стала доставлять удовольствие следующая мысль: пожалуй, я сумею вдохнуть новую жизнь в доживающий последние дни завод моего отца, в акционерное общество закрытого типа «Ноорт». Где-то в середине сентября он вошел через задний вход в дом своей сестры. Держательница основного пакета акций сидела в это время с детьми за столом. Полная брюнетка с беспокойством подняла на него глаза. По привычке он вспомнил о том, что она любимица отца.

— Я перекупаю твою долю. — Это были его первые обращенные к ней слова.

Элен сунула брату в руки младенца и пододвинула ему стул. Сделка обсуждалась на кухне, где стоял запах грудного молока, каши и фруктового пюре.

— Пойми, — не уставал уговаривать ее Роберт, — если в течение трех недель не принять решение, завод закроют.

Он посмотрел на сестру. Она была вредным ребенком — буравила карандашом осиное гнездо, прилепившееся к ограде балкона, поднимала тяжелый школьный атлас, которым была накрыта коробка с его белыми мышами, и мыши убегали, носила лиловые чулки и розовые рубашки, громко молилась вслух в темноте и плакала в кинозале… Однажды вечером он поделился секретом и попросил ее: «Пожалуйста, никому не рассказывай», а наутро родители в наказание заперли его гоночный велосипед на три недели. Однако лет в шестнадцать она вдруг прониклась горячей симпатией к нему.

Сейчас она берет салфетку, чтобы вытереть насухо маленькие лепечущие ротики малышей.

— Для замены механических прессов необходима сумма в один миллион гульденов, — тем временем продолжает он. Рука его машинально поглаживает головку малыша. — Часть пожилых сотрудников необходимо сократить.

— Но среди них есть и те, что работали еще при папе.

Ребенок предлагает Роберту яблоко, на секунду его внимание переключается, затем он делает свою ставку. Элен смотрит испуганно.

Надо ли доказывать, что в случае банкротства стоимость акций будет крайне низкой?

Вскоре после того разговора на втором этаже офиса компании «Ноорт» оборудовали новый директорский кабинет. Сидя за прямое угольным столом спиной к окнам, Роберт Ноорт торгуется с банком, с правленческой администрацией и с профсоюзом.

Эту, казалось бы, новую для него жизнь он на самом деле знает как свои пять пальцев. Ему удается убедить один из крупных банков в перспективности предприятия и взять заем в четыре миллиона. Он собирает правление, с вежливым безразличием выслушивает высказанные мнения, а сам уже все молча продумал и решил: основные мощности будут брошены на производство стальных конструкций, используемых в крупнопанельном строительстве. Как-то раз зимой он возвращается поздно вечером домой со званого ужина, где был вместе с женой. Роберт разводит огонь в очаге. Они вяло переговариваются. Вдруг он поднимает голову, смотрит на Магду и, извинившись перед ней, возвращается на машине по гололеду обратно на завод. В офисе достает бухгалтерские книги и досье и, просмотрев их, приходит к решению: вся эта никчемная администрация должна быть заменена на автоматизированное управление, тогда незначительные клиенты с их мелкими заказами, требующими пространных расчетов, отпадут сами собой.

На повестку дня встал вопрос об увольнениях.

Без всяких угрызений совести он выставляет за дверь двадцать процентов рабочих и служащих. В ту пору все еще смотрят на него как на сына своего отца, ведь он сохранил рабочие места за несколькими кадровыми рабочими и, более того, повысил в должности тех, кто доказал свою преданность предприятию и без кого невозможно себе представить компанию.

К концу первого финансового года убытки составили не более двухсот тысяч гульденов.

Через некоторое время — оборот акционерного общества закрытого типа «Ноорт» уже достиг тогда восьми миллионов — на сцене появился Зейдерфелт. Этот молодой человек с большой лысой головой и взглядом смирной лошади как-то раз утром передал свою визитную карточку: К. Б. М. Зейдерфелт, инженер. Ему предложили присесть.

— Ну, и где вы набирались мудрости? — спросил Роберт. До того он пятнадцать минут сидел и слушал его как зачарованный.

— Учился в Гарварде. Магистр по менеджменту современного производства. Стажировался в американском алюминиевом концерне «Ченэл».

— Тогда назовите какое-нибудь слабое место европейского рынка.

— Производство алюминиевых матриц.

— Каким образом в настоящее время идут поставки в Нидерланды?

— Путем импорта. Самый выгодный импорт — из Западной Германии. Но при этом сроки поставки всегда продолжительны.

— Во сколько вы оцениваете нидерландский рынок?

— В двадцать пять миллионов.

Они не услышали, как в дверь постучали. Словно по волшебству перед ними возникло по чашке кофе — толстые белые чашки. Оба замолчали и принялись размешивать сахар. Опустив голову, Роберт сконцентрировал внимание на холеной маленькой руке, державшей ложку, белой манжете сорочки, коричневом пиджаке, ощутил едва уловимый аромат карамельного табака. Вот как бывает: кто-то приходит и предлагает тебе поразительную активность своего мозга.

Роберт поднял глаза и поймал блуждающий взгляд собеседника. Затем протянул руку, нажал на кнопку селектора и отменил все встречи, назначенные на сегодняшний день.

Около шести часов вечера Роберт идет по залитой солнцем площадке для парковки к своей машине. Воздух все еще теплый, стоит легкий туман, когда Роберт прислоняется к мягкой спинке сиденья, у него создается иллюзия, что ничего не изменилось.

Он идет вдоль реки. У кромки воды дети разводят костерки. Двое полуголых ребятишек ныряют с вышки. Он сворачивает налево и по мосту, под которым проносится со скоростью ласточки белое каноэ, доезжает до набережной Сингела, которая, делая гибкую петлю, приводит его в город. Его рука на ощупь выбирает аудиокассету — что поставить: музыку для гитары? Нет, лучше фортепьянную. Да, любимую сонату. Почему бы не позволить себе это маленькое удовольствие? Что ж, даже теперь, спустя сутки, он не потерял рассудок оттого, что его жена ушла из дома.

На его лице ширится улыбка.

«Прибыль составит одну целую шесть десятых миллиона» — так сегодня днем, выбрав подходящий момент, сказал Зейдерфелт. Этот человек — само терпение, его мягкий голос нарушил молчание, которое длилось секунду или чуть больше, и два представителя банка сдались.

Роберт про себя решил: я сделаю его директором нового предприятия, сам же, как держатель основного пакета в шестьдесят процентов, останусь его владельцем. Он курит, мурлычет себе под нос, почти не замечая проносящихся мимо цветочных полей, фруктовых деревьев, грядок молодого рейнбюрхского салата, который через две недели повезут продавать на аукцион.

Въезжая на Старую Морскую улицу, он вспоминает трех собак, которых должен забрать у Эрика и Нелли, и делает резкий разворот. Боже правый, и что это вдруг на нее нашло?

Дома только сын хозяев.

— Во сколько придут родители? — спрашивает Роберт, задыхаясь: он только что пешком взобрался на верхушку дюны.

Шестнадцатилетний подросток сидит на полу в гостиной, Роберт знает, что Габи даже не посмотрит на него. Его рука повисла над картонным полем разложенной игры скрэббл, он смотрит, скосив взгляд, на трех только что проснувшихся собак, что лежат под столом; дети вроде Габи не любят, когда к ним обращаются, вот и сейчас он поворачивается спиной к свету. Роберт смотрит на кончики его пальцев, заостренные, чуть загнутые наверх. В ту секунду, когда черная собака поднялась на лапы, они осторожно укладывали следующий кубик с буквой. Роберт подошел на шаг поближе и прочитал: «Canis maior»[4]. Габи, похоже, нет никакого дела до гостя, он, как всегда, молча раскачивается взад-вперед, ритмично проводит рукой по одному и тому же месту на шее, касается едва-едва, очень мягко, за ухом, подростки, как он, не любят, когда чужие руки прикасаются к ним, предпочитают сами играть поверхностью своей кожи. Роберт останавливается посреди комнаты, держа руки в карманах, — его приковывают движения этих пальцев. Просто какое-то наваждение, он хочет уйти, но, словно околдованный, следит за этим покачиванием, этим обволакивающим все чувства ритмом, который неожиданно напомнил ему то ли нетерпеливую поступь тигра за решеткой, то ли содрогающуюся в конвульсиях рыбу, выброшенную на сушу, — ее непроизвольные судороги, она бьется до изнеможения, стремясь обратно в воду. Еще это похоже на муху, которая упрямо бьется об оконное стекло…

• Предыдущая
• 14/52
• Следующая