Записки 1743-1810 - Дашкова Екатерина Романовна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/54
• Следующая

Зимой мой сын получил двухмесячный отпуск; я ему передала актом, скрепленным ее величеством, состояние его отца, оставив себе небольшую часть его; таким образом, я сняла с себя обязанность управления им. Он получил больше, чем сколько отец его оставил мне и обоим детям, и у него не было ни копейки долгу, так что я могла сказать другим и, что еще важнее, самой себе, что я недурно справилась с задачей опекунши и управительницы всех имений, которые остальные опекуны оставили всецело на моем попечении.

Летом следующего года приехала m-me Гамильтон. Не сумею выразить, какое счастье мне доставил приезд этого любимого и почтенного друга. Вследствие особой милости императрицы она была представлена ей в Царском Селе, где иностранцев обыкновенно не принимали.

Я испросила трехмесячный отпуск и повезла m-me Гамильтон в Москву. Она осмотрела все достопримечательности этого интересного города и его окрестностей; затем мы поехали в мое любимое имение Троицкое, где мне так хотелось жить и умереть. Меня привело в восторг, что моей приятельнице понравилась красивая местность, в которой расположен этот прелестный уголок, и что она, хотя как англичанка и видела чудесные парки своей родины, одобрила и мой сад, который был не только распланирован мной, но где каждое дерево и каждый куст были посажены по моему выбору и на моих глазах.

Из Троицкого мы поехали в мое поместье в Белоруссии, под Могилевом, пожалованное мне императрицей. Таким образом, моя подруга увидела часть губерний Московской, Калужской, Смоленской и Могилевской. В конце осени мы вернулись в Петербург. В это время рассматривались в Академии сочинения, присланные разными учениками и написанные на заданные Академией темы; за первые два лучших сочинения Академия выдавала премии. Я не любила появляться в научных конференциях; тем более мне было неприятно председательствовать в публичном заседании; но я уступила усиленным просьбам m-me Гамильтон, которой непременно хотелось видеть, как я отправляю свои директорские обязанности. День, назначенный для раздачи премий, был объявлен заранее в газетах, и публики собралось очень много. Были иностранные министры и даже дамы; я сказала очень короткую речь; хотя она продолжалась не более пяти-шести минут, но мне чуть не сделалось дурно, так как смущение, всегда охватывавшее меня в подобных случаях, и тут не пощадило меня; пот выступал крупными каплями, и мне несколько раз пришлось отпить из приготовленного для меня стакана с холодной водой. Конец заседания был для меня самым приятным моментом, и с тех пор я никогда не председательствовала в публичных конференциях.

До нас дошла весть о смерти отца Щербинина. Одна коварная подруга моей дочери, в надежде легче выманивать у нее деньги и драгоценности, когда она не будет со мной, посоветовала ей сойтись с мужем и написать по этому случаю Щербинину. Она так и сделала; когда я об этом узнала, я не сочла себя вправе противиться ее решению, опираясь на свой материнский авторитет, но со слезами и с самой безграничной нежностью просила ее остаться со мной. От горя, граничившего с отчаянием, я заболела; зная расточительность своей дочери, я предвидела роковые последствия ее шага и предсказала все, что случилось с тех пор. Она обещала мне не оставаться в Петербурге и жить либо с родными своего мужа, либо в имении. Я очень расхворалась; судороги и рвота причинили мне разрыв у пупка (une rupture dans le nombril), и я вскоре так ослабела, что моя сестра и m-me Гамильтон боялись за мою жизнь. Я не узнавала улиц, когда меня возили кататься, и, не помня ничего, кроме горя, доставленного мне дочерью, все время говорила об ожидающих ее несчастьях. Однажды моя сестра и моя подруга повезли меня на мою дачу по Анненгофской дороге[202]; мы вышли из экипажа в лесу, граничащем с моей землей. В этой части моего имения построек не было и стояли только ворота, сколоченные из двух балок и поперечной перекладины. Карета ехала впереди; моя сестра и m-me Гамильтон шли пешком за ней; я немного отстала от них, и в ту минуту, как я входила в ворота, на меня обрушилась верхняя балка. На крик моей сестры сбежались мои люди, собиравшие грибы в лесу; я села на землю и, уговаривая моих спутниц успокоиться, сняла шляпу, которая, кажется, меня и защитила, и попросила их посмотреть, не раздроблен ли у меня череп, так как я чувствовала сильную боль в том месте, где меня ушибла балка. Наружных признаков ушиба не было. Моя подруга настаивала, однако, на том, чтобы мы поскорее вернулись в город посоветоваться с доктором Роджерсоном; я же находила, что мне полезнее будет пройтись пешком, чтобы восстановить правильное кровообращение. Вернувшись в город, мы послали за доктором, и он с беспокойством спросил меня, не чувствую ли я тошноты. Я, улыбаясь, ответила ему, что тошнота у меня была, но что вряд ли ему придется производить трепанацию, так как меня, очевидно, оберегает какой-то гений, который заставляет меня жить вопреки моей воле и всевозможным обстоятельствам. Действительно, ушиб не повлек за собой никаких последствий. По-видимому, физические страдания не в силах были меня погубить. Как приятно было бы, если бы я так же хорошо была защищена от нравственных мук! Мое расстроенное здоровье восстанавливалось понемногу. Отъезд моей подруги летом следующего года поверг меня в уныние, которое мне удавалось победить только беспрерывной деятельностью, то занимаясь делами обеих Академий, то следя за постройками у меня на даче. Я даже работала с каменщиками, выводя стены своего дома.

Следующей зимой мой сын приехал на короткое время в Петербург с князем Потемкиным. Возобновились нелепые слухи о том, что он будет фаворитом; однажды племянник князя Потемкина, Самойлов, приехал к нам и спросил, дома ли князь Дашков; его не оказалось дома; тогда Самойлов поднялся ко мне и после нескольких подготовительных фраз сообщил, что князь Потемкин желал бы видеть у себя моего сына в послеобеденное время, давая мне понять, что его посещение будет иметь особенные результаты. Я ответила ему, что все сказанное им меня не касается и что он, вероятно, обязан передать это князю Дашкову, и прибавила, что я слишком люблю императрицу, чтобы препятствовать тому, что может доставить ей удовольствие, но из уважения к себе самой не стану принимать участие в подобных переговорах, и если мой сын[203] когда-нибудь и сделается фаворитом, я воспользуюсь его влиянием только один раз, а именно, чтобы добиться отпуска на несколько лет и разрешения уехать за границу.

Когда отпуск моего сына пришел к концу, он уехал в армию, и, разлучаясь с ним, я не так сильно горевала, так как с его отъездом само собой прекратились все эти предположения. Летом ее величество поехала в Финляндию. Она так любезно и дружески просила меня сопровождать ее, как будто я этим приносила ей большую жертву, между тем как я была очень рада увидеть Финляндию и вообще совершить поездку, надеясь рассеять ею мою грусть. Король шведский должен был приехать в Фридрихсгам; мне интересно было познакомиться с ним и сравнить его с герцогом Зудерманландским, которого я хорошо знала. Свидание двух просвещенных, родственных и соседних государей[204] обещало быть очень интересным, и я с удовольствием повиновалась желанию государыни, чтобы я ей сопутствовала.

В день нашего отъезда меня посетил шведский поверенный в делах, заменявший Нолькена, получившего отпуск для того, чтобы поехать навстречу королю. Он сообщил мне, что король намеревается возложить на меня крест ордена du Merite, и с удовольствием узнал о том, что я сопровождаю императрицу, так как давно уже желал со мной познакомиться.

— Мне очень лестно слышать это, — возразила я, — но я умоляю вас отговорить его величество от награждения меня орденом: во-первых, потому, что я простушка и меня смущает и та лента, которую я ношу; во-вторых, это отличие, никогда еще не дарованное женщине, наделает мне еще больше врагов и возбудит всеобщую зависть, не доставляя мне вместе с тем большого удовольствия.

• Предыдущая
• 41/54
• Следующая