Последний из миннезингеров (сборник) - Киров Александр - Страница 47
- Предыдущая
- 47/51
- Следующая
– Он был старше вас?
– Да. На пять лет.
– И каков секрет семейного успеха?
– А мы в принципе жили порознь.
– То есть…
– То есть у него была своя жизнь, у меня своя. Иногда они пересекались.
– Вы откровенны.
– Стараюсь. Я даже могу сказать, где, как правило, пересекались наши жизни.
– Да нет. Не нужно.
– Не нужно так не нужно.
– И давно такой либерализм?
– Вы неточно выразились – это демократия. Года три или четыре. Мы поженились при обстоятельствах… не совсем благоприятных для него. И вот в его бредовом сознании возникла мысль, что я спасла ему жизнь и он теперь должен посвятить ее мне…
– Стоп-стоп, простите. Давайте по порядку. От чего вы его спасли?
– От самоубийства. Нервная система у него всегда была расшатанной, да пил он еще вдобавок… И тут мы познакомились, в период «духовного кризиса» то есть. Как я сейчас понимаю, для мужчины в такой момент спасительно любое чувство к женщине, даже простое увлечение. Просто этим увлечением оказалась я.
– И что потом?
– Потом, как говорится, суп с котом. Чуть не в прямом смысле. Я готовить не умею. Интересы у нас оказались разными…
– Это он вам говорил?
– Нет, что вы.
– Он вам не изменял?
– Нет. Это было частью его пунктика, «нравственным долгом», что ли.
– Вас это как будто даже злит.
– Нет, сейчас просто разозлилась, а вообще мне это раньше льстило.
– А как вы к его творчеству относились?
– К стихам-рассказам? Никак. Читала что-то… Не помню. Да я вообще… не знаток. Не Маргарита я, да и он не Мастер.
– То есть вы его считаете слабым автором?
– А я не знаю. Только вот одно скажу. Его многие терпеть не могли. Поэтому мне кажется, что он все-таки был талантливым.
– Интересная логика.
– Женская.
– А что он собой представлял как человек?
– Не знаю. Это у матери его спросить надо. А я что. После свадьбы все хорошие. И он… А потом в себе замкнулся. Все печатал что-то…
– У него были враги?
– Не знаю. Во всяком случае, я к их числу не относилась.
– Почему?
– Подозреваете, что ли?
– Ой, нет-нет-нет. Просто интересно.
– А он меня слишком устраивал…
МАМА
– Он был сложным человеком. И я даже затрудняюсь сказать, хорошим или плохим. Он был разным.
– Студенты его любили.
– Не все. Он по этому поводу любил повторять: «Я не поп-звезда».
– А как вы разделяете: любили – не любили?
– А которые любили, в гостях бывали. Он когда холостым был, у него бывали романы со старшекурсницами, а с ребятами постарше он и выпивал; бывало, что и чересчур. А когда женился, просто… находили повод заскочить на полчасика. Супруга-то его не больно жаловала таких гостей.
– Ревновала?
– Нет. Просто… Аура… Мир двоих… Я это понимаю.
– Ваши отношения с ней каковы?
– Не идеальны. И нечего здесь больше сказать.
– Понятно.
– Эх, да что вам понятно…
– Как вы к его творчеству относились?
– Не знаю. Непонятно мне все было. Заумно как-то. Мы же воспитаны на другой литературе: Горький, Фадеев, Вишневский. Рассказы сына я терпеть не могу. Жестокие какие-то, с матом. Стихи мне ближе, но и здесь… Я считаю, что хорошая литература – это которую читаешь и не испытываешь комплексов, что глупая или в гуманитарной сфере чего-то не добрала.
– О, у вас целая концепция читателя!
– Да что вы, ладно! Кофе хотите?
– С удовольствием.
– А расскажите что-нибудь о сыне…
– Что?
– Что хотите, что запомнилось…
– Запоминаются обычно мелочи, а вам это вряд ли интересно.
– Отчего же.
– В середине восьмидесятых он очень боялся ядерной войны. Тогда деятели наши переборщили малость с пропагандой. Потом мы, дураки, дали ему посмотреть с нами фильм «На следующий день» и еще – «Письма мертвого человека». Дальше – больше. Он где-то прочитал, что при взрыве атомной бомбы вспышка такого же цвета, как если смотреть на настольную лампу сквозь пальцы. Гляжу за ним, а он вечером за столом сидит и все потихоньку на бра поглядывает. Я не выдержала, спрашиваю: «В чем дело?» А он мне: «Откуда я знаю, может, уже летит, а я ничего и рассмотреть-то не успею». И вздыхает так тяжко. Ему тогда шесть лет было.
До депрессии дело дошло. Замкнулся. Проснется, в комок сожмется под одеялом, лежит и плачет. Еле потом расшевелили.
А потом постарше стал… У него было рассеянное внимание. Помните, у Казакова: «Странно, но ты в это лето не любил играть обыкновенными игрушками, а любил заниматься предметами мельчайшими. Без конца ты мог передвигать по ладошке какую-нибудь песчинку, хвоинку, крошечную травинку. Миллиметровый кусочек краски, отколупнутый тобою от стены дома, надолго повергал тебя в созерцательное наслаждение…»
Вот и он. В школе беда. Учить (если учиться) надо много. А он зацепится за деталь какую-нибудь и нудит. Представьте, с таким типом выучить параграф по истории средних веков!
Но все случилось, когда мы дошли до Энгельса. Читаем в учебнике: «Одним из любимых поэтов Фридриха Энгельса был миннезингер Вольфрам фон Эшенбах (родился около 1170 – умер около 1220 года)» и дальше – цитата: «Вот сквозь облака сверкнули на востоке пронзительные когти дня. На вид они в рассветном сумраке жестоки, напоминанье для меня о том, что путнику пора». Вот и началось: «Кто такие миннезингеры?», «А какие они были?», «А когда они жили?», «А он был последний из миннезингеров, да, ведь последний?» И так далее. Эшенбах меня доконал. Я уж проконсультировалась, литературы набрала. И оказалось, что не последний этот Эшенбах, последний, скорее, Вальтер фон Фогельвейде, или Конрад Вюрцбургский, или Марнер, или Тангейзер… А вообще точно и не сказать. Это было, когда он в шестом классе учился. А я-то, дура, том из «Библиотеки всемирной литературы» взяла, «Поэзия средних веков», стихи с ним учить стала… И доучили. Просыпаюсь ночью, слышу – бормочет за стеной. Прихожу в спальню, а это он стихи читает во сне и плачет. Что-то вроде: «Этот сокол ясный был мною приручен. Больше года у меня воспитывался он. И взмыл мой сокол в небо, взлетел под облака, Когда же возвратится он ко мне издалека? Был красив мой сокол в небесном раздолье, В шелковых путах лапы сокольи, Перья засверкали – в золоте они. Всех любящих, Господи, ты соедини!» Дальше – больше. Стал разговаривать только на эту тему. Ребята от него все – в сторону. Дразниться давай! Я его в охапку – и к детскому психиатру. Он нас выслушал. Потом говорит (умный такой дядька, старый, тоже вроде с прибабахом): «Да-да. Я тоже этим увлекался. Они еще биографии себе сочиняли. Мне, правда, про трубадуров больше понравилось. Там одного трубадура ревнивый муж зажарил, да и скормил неверной жене».
Ну, у моего глаза загорелись, рот нараспашку… Он вообще в минуты вдохновения и заинтересованности на полоумного становится… становился похожим. Врач говорит ему: «Поди погуляй. Нам с мамой поговорить нужно». Остались вдвоем. Он мне примерно следующее: «Не удивляйтесь. У вашего мальчика что-то такое в подсознании сидит… Пусть он попробует что-нибудь написать и таким образом, может быть, избавится от призраков, которые пробудила в нем литература и которые буквально требуют материального воплощения».
– И что же?
– Неделю писал! Это в десять-то лет! Общую тетрадь исписал от корки до корки! «Я, – говорит, – роман написал!» Прочитала. И без серьезных познаний в литературе поняла, что это какая-то странная сказка. Неуклюжая, детская. Тетрадь ту, жаль, при переезде потеряли. Он сам потом искал, расстраивался. Там были Эшенбах, принцесса, злой король, дракон, сарацины какие-то… Короче, белиберда. Но вот заканчивалось там все неожиданно.
– Как?
– Примерно следующим образом: «Так умер Вольфрам фон Эшенбах, последний из миннезингеров. А сразу после него пришли мейстерзингеры, жирные, продажные, тщеславные, льстивые и тупые. И быстро нашли себя в новом времени…»
- Предыдущая
- 47/51
- Следующая
