Место издания: Чужбина (сборник) - Аринштейн Леонид Матвеевич - Страница 20
- Предыдущая
- 20/44
- Следующая
– Дыть тут дело не в цене, а в правде.
Я был очень молод, мало понимал в тонкостях душ человеческих, но по тому, как перешептывалась местная интеллигенция, сидевшая на задних скамьях, я мог догадываться, что она не на стороне судьи. Даже и самому мне показалось, что он ходит по краешку правды: вот-вот упустит явно виноватого. Но судья хотя и тяготился этим невидимым контролем чутких к шаткому пути интеллигентов, а все-таки шел своей, ему известной тропкой. Мужицкое чутье к правде потерпевшего задело и его. И все же он настаивал на том же ответе:
– Я вас спрашиваю: во что вы цените вашу овечку?
– Дыть, поди, не мене трех целковых.
– Ага! – сказал судья. – За три рубля вы не прочь человека посадить в тюрьму? – И тут же, обращаясь к тем, кто лучше понимает, нежели простые мужики, прибавил: – Где-то, кажется во Франции, есть закон, по которому могут посадить в тюрьму человека за кражу куска хлеба. А наш закон даже за кражу трех рублей уголовному наказанью не подвергает.
Теперь уже было ясно, что судья на стороне подсудимого, и подсудимый это понял, потому что, когда судья его снова подозвал к себе и попросил сказать «всю правду», с самого начала, он разговорился:
– Летом было дело. Мы с бабой стригли в гурту овечек. Молодняку я прижигал свое тавро… – Тут он прервал себя и вдруг ухватился за соломинку: – Дыть, ежели, ваша честь, не больше трех целковых, то я согласен откупиться.
На этом судья его и поймал.
– Как так откупиться? От чего же откупаться, если вы не виноваты?
Степан Иваныч замялся, оглянулся по сторонам, как бы ища кого-то, кто лучше ответит, и затем признался:
– Дыть она, овечка, больше и не стоила.
– Значит, правда что овечка с вашим тавром сама в ограду вашего соседа убежала?
Вместо ответа Степан Иваныч достал из-за пазухи запотевший кошелек и выложил на стол перед судьею три рубля.
– Значит, вы признаете, что ошибка с овечкой случилась? – мягко, улыбаясь, настаивал судья.
Степан Иваныч говорить уже не мог. Он только беспомощно развел руками, как-то исподлобья осмотрел кругом себя все собрание, тоже опустивших к полу глаза людей, и поник. А судья не по бумаге, а на словах произносил решение:
– Возьмите деньги пока обратно. Я дело еще не решил. Но я мог бы вас приговорить от трех до шести месяцев тюрьмы за похищенье чужой собственности, притом с насилием, но я этого не сделаю не потому, что вы согласны заплатить убыток, а только потому, что вы сознаетесь. Ваше сознание дороже всяких денег. Мало того. Мой долг, как мирового судьи, не наказывать людей, а предупреждать дурные поступки. По этому, чтобы у вас и у вашего соседа не оставалось никакого зла друг против друга, я прекращаю это дело и предлагаю вам обоим по-хорошему помириться и жить по-добрососедски, чтобы и для других вы были примером. Согласны вы на это?
И опять-таки, вместо ответа судье, Степан Иваныч тут же, при всех, повалился в ноги потерпевшему и по бороде его потекли слезы. А обиженный им человек обнял его и не ему, а судье громко прокричал:
– Ваша честь, не надо мне никаких денег! За этот поклон я сам бы дал ему хоть сто рублей, да у меня их нету…
По-разному недавние враги смотрели друг на друга, как будто впервые видели незнакомые, хорошие, помолодевшие в улыбках примирения лица. И выходили они из зала заседания в стыдливом молчании.
Так все это было трогательно и незабываемо, что сидевшие на задних скамьях интеллигенты, а за ними и весь народ, встали на ноги и смотрели на судью тоже новыми, добрыми, повеселевшими лицами. Все поняли, что у этого судьи – милость выше и важнее правды. Так и я, в течение трех лет моей работы у него, навсегда запомнил, что он был именно мировым судьею, мирил людей, где только можно. Но я тогда еще не знал, что правду всякий может толковать по-своему, а милость исказить нельзя. Потому что милость способна миловать и виноватого.
Оставалось еще одно последнее дело. Удивило нас одно, странное явление. Все дела уже рассмотрены, за исключением этого, тоненького, по которому были вызваны лишь стороны и ни одного свидетеля, потому что самые важные свидетели почти все умерли, а остальные не разысканы.
Правда, в зале осталась из любопытства почти вся волостная аристократия, но остальной народ, более пятидесяти человек – пожилые бабы, безусая крестьянская молодежь, – почему они не расходятся?
Судья перелистал дело, сосчитал корешки повесток и смерил глазами неожиданное число людей на первых скамьях.
Взгляд его, как и мой, как и всех в зале, задержала стоявшая впереди всех женщина невиданно большого роста, смуглолицая, лет под пятьдесят, но без единого седого волоска на непокрытой голове. Странно было видеть именно эту непокрытую, как у девицы, голову, с которой свалилась на плечи белая пуховая шаль и покрывала богатый, беличий воротник теплой, крытой хорошим сукном шубы. В то время, когда все остальные люди расселись поудобнее на скамьи, она стояла на ногах и обнимала тоже стоявших возле нее молодых: цветущего, хорошо одетого парня и очень красивую девушку. Оба они к ней как-то прижимались и не то дурашливо, не то счастливо ухмылялись. Сама же она была строга и смотрела прямо на судью. Губы ее были плотно сжаты, лицо было спокойно; глаза большие, темные, почти не моргнув, смотрели на судью и были сухи; только в правой руке ее чуть шевелился красный платочек, как будто влажный. Видно, что выплакалась загодя.
Звякнула цепь на груди судьи, так он ее на себе поправил, подтянувши вверх. Он еще раз пристально посмотрел на высокую женщину и сказал:
– Садитесь!
Женщина сперва усадила молодую пару, не то сына и дочь, не то жениха и невесту, и потом села между ними сама, держа свой стан и голову прямо и высоко над толпою остальных, среди которых большинство было пожилых и даже старых, бородатых мужиков.
– Слушается дело о незаконном захвате наследства (я теперь не помню имен ни потерпевших, ни подсудимой, но помню, все были одной семьи, с одной и той же фамилией, скажем Силантьевы) Герасима Силантьева Матреной Силантьевой по жалобе Ефима Силантьева и его братьев и сестер – Силантьевых.
В развернутом судьею деле выделялся один лист бумаги: написанное очень красивым, каллиграфическим почерком прошение (видимо, дело рук какого-то заезжего подпольного адвоката). Написано оно было так витиевато и сложно, что ни я не мог его понять, ни судья теперь не стал его читать.
– Кто Герасим Силантьев? – спросил судья.
Матрена поднялась и вместе с собою подняла молодого парня. Молча указала на него и продолжала стоять без единого слова. Судья сказал ей опять «садитесь» и вызвал главного просителя, подписавшего прошение, – Ефима Силантьева.
– Тут вот вы написали, что Матрена Силантьева обманным путем захватила все имущество вашего умершего брата, наследником которого является Герасим Силантьев. Расскажите, как это случилось?
По лицу Матрены разлилась широкая усмешка, и странно, что и все глядевшие на нее тоже добродушно смеялись. А Ефим Силантьев взмахнул обеими руками в сторону опять поднявшейся Матрены и заявил:
– Дык она же незаконно его, – он указал на юного Герасима, – на себе женила.
Тут Матрену уже нельзя было никаким приказом усадить на место. Но она сама ничего судье не сказала, поискала среди народа зорким глазом кого надо и, указавши на седобородого, почтенных лет, одетого в черный кафтан человека, приказала ему:
– Выйди! Скажи!
Зал в мертвой тишине ожидания наблюдал, пока старик пробирался вперед.
– Законная она ему есть жена! – твердо, хотя и не громко произнес старик. – По нашему, по староверческому закону в часовне бранилась «на своды».
Тут Матрена, видимо, сочла достаточным все то, что сказал старик, оттолкнула его в сторону и, приблизившись к столу судьи, подвела вместе с собою и молодых, парня и девицу, и твердым, громким голосом произнесла, взмахнувши правою рукой на все собрание:
– Весь народ в округе скажут тебе, какая его жена! Верно, ваша честь, в часовне старики нас помолили и благословили тому уж лет пятнадцать. Вот погляди-ка на него, – она продвинула Герасима поближе к судье, – сколько было годов ему в ту пору? На руках я его в часовню принесла, да так на руках и домой принесла, ребенка, по четвертому годочку. А мне было под тридцать. В сиротстве да в нужде завековала, жениха путного не нашлось. Либо кривой, либо хромой сватались, а на дело неспособные. Вот и пришли старики, да не какие-нибудь бобыли, а препочтенные, и наставник наш, покойничек, был с ними. Парненочку-то и четырех не было, отца и мать его, молоденьких, кони разнесли, убили враз. Вот и уговорили старики: возьми хозяйство, наблюди, иначе родственнички все разделят, а сиротку некому пригреть. И придумали женить его на мне. Дак, што ж ты думаешь, с ребенком стала бы я грех иметь, што ли? Вот выкормила, взрастила, уму-разуму научила. Да вот и невестушку ему, какую кралю, присмотрела…
- Предыдущая
- 20/44
- Следующая
