Простые смертные - Митчелл Дэвид Стивен - Страница 124

• Предыдущая
• 124/203
• Следующая

Люди в зале либо слушали меня очень внимательно, либо просто спали с открытыми глазами, и я решил сменить тему:

– Итак, достаточно о пере как орудии производства. Теперь о месте. С выгодной позиции континентальных европейцев Исландия, конечно, представляется некой лишенной лесов округлой скалой, где большую часть года очень холодно и где треть миллиона душ с трудом пытается выжить. Однако только на протяжении моей жизни Исландия целых четыре раза занимала первые страницы печатных изданий: в связи с «тресковыми войнами» в 1970-е годы; в связи с переговорами Рейгана и Горбачева о контроле над вооружениями; в связи с крушением лайнера в 2008 году; и в связи с извержением вулкана в 2010-м, когда огромное облако вулканического пепла парализовало все воздушное сообщение в Европе. Впрочем, любые блоки, как геометрические, так и политические, определяются своими внешними границами. Как ориентализм вводит в соблазн воображение определенного типа западных европейцев, так и для определенного типа жителей южных широт Исландия является источником притяжения, и это притяжение значительно превосходит и ее земную массу, и ее культурный вклад в мировую сокровищницу. Греческий картограф Пифей, живший примерно в 300-м году до нашей эры, то есть во времена Александра Македонского, в насквозь пропеченной солнцем стране на краю Древнего мира, весьма далеком от Исландии, постоянно ощущал силу притяжения вашей страны и поместил ее на свою карту, назвав «Ультима Туле»[208]. Ирландские отшельники-христиане, которые выходили далеко в море на рыбачьих лодках из ивовых прутьев, обтянутых кожей, тоже чувствовали притяжение вашего острова. Его ощущали и те, кто в десятом веке бежали от гражданской войны в Норвегии. Это их внуки написали знаменитые саги. Сэр Джозеф Бэнкс[209], а также немало викторианских ученых, количества которых вполне хватило бы, чтобы потопить баркас, а также Жюль Верн и даже брат Германа Геринга, которого «высмотрели» здесь еще в 1937 году Оден и Макнис[210], – все они чувствовали притяжение Севера, вашего Севера, и все они, как мне представляется, подобно Одену «никогда не могли не думать об Исландии».

Сделанные в форме НЛО светильники Дома литературы мигнули и вспыхнули.

– Писатели создают свои произведения не в пустоте. Мы работаем в том или ином вполне определенном физическом пространстве – в кабинете или ином помещении; а в идеале – в таком доме, как Глюфрастейн, созданный Лакснессом. Однако мы также творим и внутри некоего воображаемого пространства, среди коробок, клетей, полок и шкафов, полных… и мусора, и сокровищ, хотя и то и другое, безусловно, культурного происхождения. Это и детские песенки, и колыбельные, и мифы, и легенды, и всевозможные истории, и анекдоты – все то, что Толкиен называл «компостной кучей»; к ним же относятся и разнообразные мелочи личного характера – телепередачи, которые ты видел в детстве; доморощенные космологические истории, которые рассказывали тебе родители, а несколько позже – собственные дети. К этому же пространству, разумеется, относятся и карты – как выдуманные, так сказать ментальные, так и настоящие, имеющие основу и края. Так вот для Одена, как и для многих из нас, самое интересное и увлекательное – это то, что находится за пределами настоящей карты…

Холли снимала здесь квартиру с июня, но уже через пару недель собиралась возвращаться к себе в Рай, так что в квартире был минимум мебели, и она производила впечатление очень просторной, очень чистой и очень аккуратной – сплошь ореховые полы и кремовые стены; а из окон открывался чудесный вид на горбатые крыши Рейкьявика, спускавшиеся к чернильно-синему заливу. Уличные фонари точками светились в северных сумерках и становились все ярче по мере того, как меркли свет и краски дня; в гавани сверкали огнями три круизных лайнера, похожие на три плавучих Лас-Вегаса. На том берегу залива полнеба закрывала длинная гора, похожая на кита, но толком разглядеть ее не удавалось из-за низкой облачности. Орвар сказал, что эта гора называется Эсья, но признался, что сам никогда на нее не поднимался, потому что она «вроде как прямо тут, за порогом». Я же все время пытался подавить сразу же возникшее и постоянно усиливавшееся желание остаться здесь жить; думаю, это желание возникло у меня из-за полнейшего отсутствия на тот момент реалистического отношения к жизни: вряд ли я оказался бы способен прожить хотя бы одну зиму в условиях, когда световой день длится не более трех часов. Холли, Аоифе, Орвар и я поужинали вегетарианской мусакой, которую заполировали парой бутылок вина. Они расспрашивали меня о моем недельном путешествии по Исландии. Аоифе рассказывала, как летом работала на раскопках поселения Х века недалеко от Эгильсстадира, и все время старалась втянуть в разговор очень милого, но тихого и предельно молчаливого Орвара и заставить его поведать о том, как он на основе генетической базы данных создал карту всего населения Исландии. «Более восьмидесяти женщин оказались носительницами ДНК коренных жителей Америки, – сообщил мне Орвар. – Это доказывает, причем вполне основательно, что саги Винланда основаны на исторической правде, что это не попытка выдать желаемое за действительное. По женской линии также очень много носителей ирландских ДНК».

Аоифе описала особое устройство, с помощью которого каждый ныне живущий исландец может узнать, не является ли он родственником – и если является, то насколько близким, – любому другому ныне живущему исландцу. «Им давно уже было необходимо, верно, Орвар? – Она ласково погладила руку Орвара, лежавшую на столе. – Чтобы избежать неловких утренних сомнений типа «Неужели, клянусь именем Тора, я только что трахал свою собственную кузину?».

Бедный парень покраснел и пробормотал что-то насчет выступления какой-то группы, которое скоро начнется. Каждый в Рейкьявике, кому еще нет тридцати, тут же пояснила Аоифе, состоит по крайней мере в одной музыкальной группе. После чего они оба встали и собрались уходить, пожелав мне bon voyage[211], поскольку я рано утром уже должен был уезжать. Я получил нежный поцелуй от Аоифе, точно дядюшка от любимой племянницы, и крепкое рукопожатие от Орвара, который только в последний момент вспомнил, что принес мне на подпись «Сушеные эмбрионы». Пока Орвар шнуровал свои высокие ботинки, я пытался придумать что-нибудь умное, особенное, чтобы осталась память об этой встрече, но ничего путного так и не придумал.

Орвару от Криспина с наилучшими пожеланиями.

Я изо всех сил старался быть умным с тех пор, как написал «Ванда, портрет маслом».

Но как только перестаешь стараться, черт побери, сразу возникает ощущение такой свободы!

Я мешал, мешал, мешал ложечкой чай, пока листики мяты не превратились в ярко-зеленых рыбок-гольянов в водовороте чая.

– Последним гвоздем в гроб наших с Кармен отношений стала Венеция, – рассказывал я. – Если я никогда больше не увижу этого города, то умру счастливым.

Холли выглядела озадаченной:

– А мне Венеция показалась такой романтичной…

– В том-то и беда! Это же просто невыносимо – хрен знает сколько красоты! Эван Райс называет Венецию «столицей разводов» – и действие одной из лучших своих книг переносит именно туда. Это книга о разводе. Венеция – это человечество в своем перезрелом состоянии, а может, что гораздо хуже, в состоянии разлагающегося трупа…

Черт меня дернул сделать подобное «умное» замечание по поводу какого-то кошмарного, драного зонтика, который Кармен зачем-то купила, – ей-богу, я такие вещи говорю по двадцать раз на дню; но тут она вместо того, чтобы ловко посадить меня в лужу, почему-то с прискорбным видом поджала губы – вроде как «Напомните мне, зачем я трачу последние дни своей молодости на этого противного колючего старикашку?» – и пошла себе через площадь Святого Марка. Одна, естественно.

• Предыдущая
• 124/203
• Следующая