Простые смертные - Митчелл Дэвид Стивен - Страница 31

• Предыдущая
• 31/203
• Следующая

Мимо прогрохотал грузовик, увозивший в супермаркет клубнику, собранную нами за сегодняшний день.

Мне показалось, что Гвин никак не решит: то ли совсем ничего мне не рассказывать, то ли сказать кое-что, то ли поведать все…

– Я родилась в горной долине чуть выше деревни Ривлас, это недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я была единственным ребенком в семье, а мой отец был владельцем куриной фермы. Да и сейчас владеет ею, насколько я знаю. Больше тысячи птиц, все в таких маленьких клетках, не крупнее коробки для обуви – об этих клетках все время талдычат борцы за права животных. Куры начинали нестись уже через шестьдесят шесть дней. Яйца мы поставляли в супермаркет. А жили в коттедже, которого и не видно было за огромным курятником. Мой отец получил этот дом и землю в наследство от дяди и со временем создал там ферму. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу явно досталась тройная порция. Он спонсировал в Ривласе команду регби, а раз в неделю отправлялся в Бангор, чтобы петь в тамошнем мужском хоре. Хозяином он был жестким, но справедливым. Делал пожертвования в Плайд Камри[27]. Надо было очень постараться, чтобы найти во всем Гуинедде[28] человека, который сказал бы о моем отце хоть одно плохое слово.

Глаза Гвин были закрыты. Над бровью, сползая на веко, виднелся еле заметный шрам.

– Но самое главное в моем отце – это то, что в нем жили как бы два совершенно разных человека. Один публичный, этакий столп местного общества. Другой домашний, жестокий, лживый и деспотичный урод и извращенец. И это еще мягко сказано. Самое главное для него – это правила; он очень любил правила. Кто имеет право носить в дом грязь, а кто – ее убирать. Как следует накрывать на стол. В какую сторону должны быть повернуты щетиной зубные щетки. Какие книги разрешается читать в доме и какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. И правила эти постоянно менялись, потому что, видишь ли, ему хотелось, чтобы моя мать и я их нарушали, а он мог бы нас за это наказывать. Орудием наказания служила свинцовая труба, тщательно обернутая ватой, чтобы на теле не оставалось следов. Получив свою порцию наказания, мы должны были его поблагодарить. И моя мать тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.

– Черт возьми, Гвин! Даже когда ты была совсем маленькой?

– Да, он всегда был таким, сколько я себя помню. И его папаша вел себя в семье точно так же.

– И твоя мама просто… терпела и все это ему спускала?

– Если ты сама через такое не прошла, то вряд ли сможешь это понять. Во всяком случае, до конца никогда не поймешь. И я бы сказала, что в таком случае тебе здорово повезло. Понимаешь, желание повелевать всегда основано на страхе. Если кто-то очень боится твоих наказаний, он никогда не скажет тебе «нет», не даст сдачи, не убежит. Ему легче сказать «да» – для него это способ выжить. И постепенно это становится нормой. Чудовищной, но все-таки нормой. Чудовищной – именно потому, что считается чем-то естественным. Тебе повезло, раз ты можешь сказать: «Вскакивать по первому его приказу – значит разрешать ему тобой командовать!», но учти: если тебя держали на подобной «диете» с первого дня твоего существования, то для тебя просто не существует возможности восстать против этого. Жертвы – отнюдь не всегда трусы. Скорее это аутсайдеры среди прочих людей, которым и невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы продолжать жить в подобных условиях. Моей маме просто некуда было пойти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. И родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от всех остальных людей. Завести друзей где-то в деревне означало, что ты пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь наказания свинцовой трубой. Я слишком сильно его боялась, так что даже друзей в школе не завела. И речи не могло идти о том, чтобы попросить у него разрешения пригласить домой подругу; а уж просьба разрешить тебе пойти поиграть к кому-то означала, что ты неблагодарная свинья, а быть неблагодарной свиньей – значит опять свинцовая труба. Этот безумец находил массу поводов для наказания.

Алан Уолл ушел в дом. С его рубашки и джинсов, висевших на веревке, капала вода.

– А разве ты или твоя мама не могли на него заявить?

– Кому заявить? Куда? Папа пел в хоре Бангора вместе с судьей и начальником полиции. Мои школьные учителя были от него в восторге, он их совершенно очаровал. Социальная защита? Но тут наше слово было против его слова, а отец наш, между прочим, считался героем, был награжден за храбрость во время Корейской войны. От мамы осталась лишь оболочка женщины, она постоянно сидела на валиуме; я была совершенно запущенным подростком, едва способным складно составить фразу. А в мой последний вечер дома, – Гвин как-то невесело усмехнулась, – он стал угрожать мне тем, что убьет и маму, и меня, если я попытаюсь очернить его имя. И подробно описал, как именно это сделает – словно зачитал вслух инструкцию из серии «Сделай сам» – и как легко ему потом удастся выйти сухим из воды. Не хочу рассказывать, не хочу вслух произносить слова о том, что он к этому времени сделал со мной, доведя все до точки кипения, но это было именно то, о чем ты, скорее всего, подумала. Мне было всего пятнадцать… – Гвин усилием воли заставила себя говорить спокойно, а я пожалела, что мы вообще затеяли этот разговор. – Столько, сколько тебе сейчас, верно? – Я невольно кивнула. – С тех пор уже пять лет прошло. Мама знала, чем он со мной занимается, – коттедж у нас маленький, – но даже не пыталась его остановить, не осмеливалась. Наутро после того, как он пригрозил, что убьет нас, я, как обычно, ушла в школу, сунув в сумку для физкультурной формы еще кое-какую свою одежду, и с того дня я в Уэльс ни ногой. У тебя случайно еще сигаретки не найдется?

– Сигареты Гэри все кончились, так что теперь придется мои курить.

– А мне «Ротманз», если честно, больше нравятся.

Я протянула ей пачку.

– Сайкс. Это моя настоящая фамилия.

Она кивнула.

– Холли Сайкс, значит. А я Гвин Бишоп.

– Я думала, ты Гвин Льюис.

– В обеих этих фамилиях есть буква «и».

– А что было после того, как ты уехала из Уэльса?

– Манчестер, Бирмингем. Полубездомное существование или просто бездомное. В Бирмингеме я попрошайничала в торговом центре «Буллринг». Спала в чужих домах вместе со сквоттерами или у друзей, которые в итоге начинали вести себя как-то не совсем по-дружески. В общем, старалась выжить. Хотя и с трудом. Если честно, чудо уже то, что я сейчас сижу здесь и все это тебе рассказываю. А второе чудо – то, что я ухитрилась избежать возвращения домой, куда меня стремились вернуть сотрудники социальной службы. Видишь ли, пока тебе не исполнится восемнадцать, всем этим сотрудникам больше всего хочется отправить тебя назад и передать в руки местных чиновников, а те, естественно, вернут тебя домой. Меня до сих пор преследует кошмар, как меня приводят домой, папаша радостно приветствует блудную дочь, а полицейский смотрит на это и думает: «Все хорошо, что хорошо кончается», не представляя себе, что как только мой отец запрет за ним дверь… Все, хватит. Но вот, собственно, зачем я рассказала тебе эту светлую и радостную историю: я хочу, чтобы ты поняла, как человеку должно быть плохо дома, если он решится на такой отчаянный шаг, как побег. На этом пути столько жутких трещин – упадешь, так уж не выберешься. Мне понадобилось пять лет, прежде чем я осмелилась просто предположить, что самое плохое уже позади. Дело в том, что я смотрю на тебя и вижу… – Она не договорила, потому что какой-то парень на велосипеде резко затормозил прямо перед нами, с грохотом уронил велосипед на землю и воскликнул:

– Сайкс!

Эд Брубек? Ну да, Эд Брубек!

– А ты-то откуда тут взялся?

Волосы у него взмокли от пота и встали дыбом.

• Предыдущая
• 31/203
• Следующая