Операция «Цитадель» - Сушинский Богдан Иванович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/107
• Следующая

Шум дождя за окном внезапно стих. Не поверив этой слуховой галлюцинации, штурмбаннфюрер приподнялся с кресла и, по-гусиному вывернув шею, уставился в окно: невероятно, но дождь, который еще пару минут тому хлестал по окнам так, словно пытался поглотить все здание РСХА своим вселенским потопом, теперь вдруг почти затих.

Чтобы убедиться в этом, Скорцени по-мальчишески уткнулся носом в холодное влажное стекло.

«И опять синоптикам повезло, – вспомнил Скорцени о своем желании пристрелить первого попавшегося ему под руку „погодочета” прямо на взлетной полосе аэродрома. – Кстати, не мешало бы поинтересоваться у Мюллера, оказывался ли в последнее время в подвалах гестапо хотя бы один горе-синоптик? Хотелось бы ему знать, в чем его костоправы „гестаповского Мюллера” обвиняли и на связи с какими поднебесными силами намекали. Просто из любопытства».

К действительности его вернула влажная ладонь, которой Хейди слегка прикоснулась к щеке. Власов вздрогнул, приоткрыл глаза и, прежде чем успел сообразить, что над ним склонилась женщина, рванулся рукой к подушке, под которой по старой армейской привычке лежал пистолет.

– Хотели тут же, прямо в постели, пристрелить, мой генерал генералов? – склонилась над ним Хейди. – Обычно подобное желание возникает у мужчины не ранее шести месяцев после свадьбы.

– Всего лишь нервы.

– Понимаю, утомила вас ожиданием, мой генерал генералов, – с наигранной нежностью заключила немка. – И не вздумайте креститься: я не привидение, а всего лишь ваша невеста.

– Это война, Хейди.

– Странно. Я-то думала, что это всего лишь брачная ночь. Но если в постели вы чувствуете себя, как на передовой…

– С вами – да.

– Звучит, как похвала, – задорно рассмеялась вдова боевого эсэсовского офицера. – Вот только война здесь, наверное, ни при чем.

– Война всегда «при чем», – вздохнул бывший командарм 2-й ударной. – Вся жизнь – в стремени, да на рыс-сях.

В те несколько минут, которые он предался забытью, чуткий, нервный сон опять унес его туда, в леса, под Волхов, и ему вновь пришлось отбивать атаку десанта, выброшенного немцами на просеку, буквально в двухстах метрах от штаба армии. Это был один из его последних боев, во время которого Власов успел передать по рации в штаб фронта радиограмму, состоящую всего из одной фразы: «Бой идет за штаб армии. Власов»[35].

Тогда генерал почти не сомневался, что эта радиограмма станет последней, под которой значится его имя, и, взяв автомат, занял позицию в обводном окопчике, у самого входа в штабной блиндаж, между раненым и убитым рядовыми. И, кажется, вовремя: не появись он еще три-четыре минуты, двое скошенных им десантников наверняка ворвались бы в окоп. И как потом, блуждая болотными волховскими лесами, командарм молился, чтобы эта радиограмма дошла до командующего фронтом, а еще лучше – до самого Сталина. Чтобы она не затерялась в ворохе штабных бумаг, среди сотен других радиограмм.

Пусть сам он, как и весь его штаб, весь командный состав армии, обречен, лишь бы уцелела эта его весточка из ада, единственное его оправдание перед командованием фронта, перед Верховным Главнокомандующим, перед самой историей. Если бы Власову тогда предложили: спасти ему жизнь или спасти радиограмму, он отдал бы предпочтение радиограмме.

Генерал боялся признаться себе в этом, но и сейчас он все еще готов молиться на эту радиограмму. Он прекрасно понимал, что войну Германия уже, собственно, проиграла, по крайне мере на русском фронте. И теперь только эта радиограмма, да еще люди, которым выпало ознакомиться с ее текстом, были последними правдивыми свидетелями той истинной трагедии его армии, которая разыгралась в лесных болотах под Волховом. Пусть даже окажется, что в течение многих лет свидетели эти окажутся предательски «молчаливыми». Но ведь когда-то же эта правда все равно должна была проявиться.

Эта фронтовая правда могла быть подтверждена и последним более или менее пространным радиодонесением в штаб Волховского фронта, подписанным им и членом Военного совета армии бригадным комиссаром Зуевым. Текст его Власов хранил до последней возможности, даже уже пребывая в плену, и помнил его наизусть. По существу, это было извещение о гибели 2-й ударной армии, ее «похоронка», датированная 21 июня 1942 года:

«Докладываем: войска 2-й ударной армии три недели получают по 50 граммов сухарей. Последние три дня продовольствия совершенно не было. Доедаем последних лошадей. Люди до крайности истощены. Наблюдается групповая смертность от голода. Боеприпасов нет. Имеется до 1500 раненых и больных. Резервов нет. Военный совет просит немедленно принять меры к прорыву с востока до реки Полисть и подаче продовольствия».

А за несколько дней до составления этой «похоронки» Власов сам направил радиодонесение, которым уведомлял штаб фронта, что «боевой состав армии резко уменьшился. Пополнять его за счет тылов и спецчастей больше нельзя. Все, что было, уже взято. На 16 июня 1942 года в батальонах, бригадах и стрелковых полках дивизий осталось в среднем по несколько десятков человек. Все попытки восточной группы пробить проход в коридоре с запада успеха не имели. Причина – сильный огонь противника и необеспеченность войск боеприпасами, незначительных остатков которых едва хватает отбить ежедневные атаки противника с фронта обороны.

Количество раненых, находящихся в чрезвычайно тяжелых условиях, достигает 9 тысяч человек».

Это верно, что, оказавшись в германском плену, он согласился возглавить Русское освободительное движение. Однако, правда и то, что армии своей под Волховом он противнику не сдавал. Для него, профессионального военного, это имело принципиальное значение.

«…Господи, о чем только не думает солдат в то время, когда над ним уже колдует оголенная женщина!» – покаянно взмолился Власов, безвольно наблюдая, как, почти не касаясь его руками, Хейди стаскивает с него остатки одежды, оголяя от природы могучую, но все еще довольно костлявую фигуру.

Этой своей худощавости Андрей стеснялся всегда, даже когда жена Чан Кайши[36], потрясенная его могучим ростом и славянской мощью, набрасывалась на него со святым благоговением.

Предаваясь с ним самым изысканным ласкам; все, что только позволено в постели, – храбро позволяя ему, и все «непозволительное в любви» – позволяя самой себе, эта жгучая и неутомимая китаянка избавляла стыдливого советского мужичка от всякого чувства стыда и стеснительности.

Это она, поражая воображение «не владевшего изысками чуждого, буржуазного секса» советского человека, приучала полковника Власова к «сугубо азиатским», как ему тогда казалось, любовным ласкам, и к сугубо азиатскому проявлению «мужского самодостоинства», очень смахивающего на деспотизм.

Прежде чем припасть маленькими розовыми лепестками своих изящных губок к самому священному, что сотворено в мужчине природой, «некоронованная императрица Китая», как называла ее антикоммунистическая пресса, опускалась перед Власовым на колени и с молитвенной искренностью рабыни и непогрешимостью наложницы произносила: «Я не достойна вас, мой повелитель».

Когда нечто подобное исходит из уст Первой Дамы величайшей страны мира; из уст правительницы, способной одним движением брови отдать тебя придворному палачу Поднебесной, а любая из шпионивших за ней служанок могла выдать тебя всемогущему царствующему супругу, – такое постельное раболепие, конечно же, впечатляет. Причем впечатляет до сих пор, ибо ни одна из самых распутных женщин, которых Власову удавалось познавать потом в России, не смогла одарить его и сотой частью того «сексуального растления», которое так мастерски дарила ему дочь и супруга двух китайских прокоммунистических вождей.

У русских баб это неизменно превращалось в пропитанное водкой постельное бешенство, и в сальный пот. Кое-как «отдавать себя» мужчине они еще научились, однако ни одна из них не могла сравниться с леди Чан Кайши в способности чисто и возвышенно одаривать собой мужчину.

• Предыдущая
• 23/107
• Следующая