Операция «Цитадель» - Сушинский Богдан Иванович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/107
• Следующая

– Это не совсем так, – ответил генерал, только теперь усаживаясь на великодушно указанное ему кресло прямо перед столом Салаши. – Прочитав послание Хорти, переданное ему первым заместителем начальника Генштаба Красной армии…

– У вас сохранился текст этого послания? – прервал его рассказ Салаши.

– Он был в одном экземпляре и передан Сталину.

– Но ведь вы помните его содержание? Вот и изложите. А заодно положите мне на стол послание Сталина. Я так понимаю, что «вождь всех времен и народов» не стал рубить заброшенные адмиралом Хорти якоря, но выдвинул свои, совершенно неприемлемые, условия переговоров?

– Именно так оно все и произошло, – подтвердил генерал, удивляясь прозорливости Салаши.

– По существу, он требует безоговорочной капитуляции, одним из условий которой является немедленный вывод венгерский войск со всех оккупированных нами территорий.

– И даже указывает сроки вывода – в течение десяти суток.

– В течение десяти суток?! – от неожиданности Салаши даже приподнялся, налегая локтями на стол. – То есть он попросту поиздевался над предложениями регента Хорти?

– У меня тоже создалось впечатление, что Сталину хочется не просто поставить Венгрию на колени, но и превратить ее в еще одну республику своей коммунистической империи.

Салаши откинулся на спинку кресла, уперся руками о край стола и с минуту отчужденно смотрел куда-то мимо генерала. Этот был тот «взгляд в никуда», с отрешенности которого начиналась мистика восхождения еще одного вождя, мистика величия личности и нации.

Генерал не верил, что Салаши способен подняться до значимости Гитлера, Сталина или дуче. И время уже не то, и страна ему досталась не та, да и сам он мелковат для того величия, мантию которого уже давно примерял на себя. Тем не менее просматривалось в его взгляде, в облике, в самой харизме вождя венгерских нацистов что-то роковое.

Салаши пригласил переводчика, внимательно выслушал пункты перемирия, предложенные Сталиным, и, убедившись, что Габор говорит правду, победно рассмеялся.

– Нужно будет сделать все возможное, чтобы как можно больше венгров узнало, что Сталин побрезговал рукой дружбы, протянутой ему регентом Хорти, – сказал он, обращаясь к Унгвари, все еще стоявшему у двери.

– С одной стороны, это окончательно подорвет авторитет Хорти, – продолжил его мысль начальник личной охраны, – с другой – окончательно развяжет нам руки для продолжения войны до победного конца.

Услышав это «до победного конца», генерал оглянулся и посмотрел на Унгвари с таким сочувствием, словно видел перед собой городского сумасшедшего – жалкого, духовно и физически убогого. В эти мгновения он с ужасом думал о том, что ведь может настать время, когда вся страна окажется во власти таких вот «убогих».

– Но вы мне все же позволите доставить послание Сталина господину регенту? – спросил он, с трудом отрывая взгляд от Унгвари.

– Считаете, что в этом все еще есть необходимость?

– Даже если вы захватите все аэродромы страны, из этого не следует, что можно проявлять неуважение к представителю венгерской короны.

– Я всего лишь поинтересовался, есть ли в этом необходимость, – опять продемонстрировал еще довольно крепкие, молодые на вид зубы будущий вождь нации.

– Это вопрос не только моей чести, но и чести всей нации, которая имеет право и должна знать, что ее ждет в ближайшем будущем.

– А что ее ждет, если Хорти удастся продержаться еще хотя бы месяц? – спросил Салаши.

– Уверен, что уже в ближайшие дни регент объявит о перемирии с Россией.

– То есть как это: объявит перемирие? На вот этих условиях? – грозно постучал он указательным пальцем по листику с текстом сталинского меморандума. – Такого не может быть! Хорти на это не решится.

И вот теперь уже настала очередь генерала Габора снисходительно улыбнуться:

– А почему вы так заволновались, господин Салаши? Разве не в ваших интересах, чтобы Хорти объявил перемирие и прекратил всякие боевые действия против русских, вызвав тем самым негодование Берлина? Так что, наоборот, – подался вперед, упираясь руками в колени, генерал Габор, – вы должны просить, чтобы я подтолкнул регента к такому решению. А значит, подтолкнул его к политической пропасти.

Столица Венгрии встретила штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени теплынью запоздалого бабьего лета, суровым величием мрачных башен крепости, давно и навечно возвысившейся на высоком берегу Дуная; и армадами вражеских штурмовиков, уверенно прорывавшимися над предместьями Кебаньи и Эрде – к холмам Буды и старинным особнякам Пешта.

Дунай все еще испарял легкую дымку, отдавая городским поднебесьям накопленное за лето тепло. Однако воды его уже становились по-осеннему свинцовыми, и, казалось, стоит ударить морозам, как река покроется не льдом, а погибельной оболочкой из свинца, который она вобрала в себя за годы войны со всех берегов: от источных верховий до болотистого устья.

Не так уж часто приходилось Скорцени бывать здесь, на венгерских берегах Дуная, но всякий раз сознание его проникалось каким-то особым волнением, особым трепетом, напоминая ему о том, что он ступает по земле своих предков.

Уже после «будапештского» совещания в «ситуационном блоке» в «Вольфшанце», Гиммлер пригласил его в кабинет, в котором находился представитель рейхсфюрера в ставке, штандартенфюрер СС Винхоф. Выставив штандартенфюрера за дверь и усевшись на его место за столом, рейхсфюрер вальяжным жестом предложил Скорцени кресло и затем долго сидел, молча уставившись в какую-то точку между дверью и шкафом для бумаг.

– Вы что, порой действительно ощущаете в себе порывы венгерской крови? – спросил он, уже окончательно усыпив бдительность обер-диверсанта рейха.

– Я всегда чувствовал себя германцем, господин рейхсфюрер, – довольно резко отреагировал Скорцени, поражаясь самой сути этого странного вопроса. – И сейчас, когда над рейхом нависла угроза, чувствую себя еще более правоверным германцем, чем когда бы то ни было.

– Ну, это понятно, – едва слышно проговорил рейхсфюрер, пытаясь понизить тональность разговора. – Однако я спрашивал о зове вашей венгерской крови.

– Никакого «зова» не было, и быть не может, – прогромыхал своим рокочущим басом Скорцени. – Исключено. Никакого иного зова, кроме зова германской крови, я никогда не ощущал.

– Это не так уж и хорошо, как вам кажется, штурмбаннфюрер, – как-то безынтонационно произнес Гиммлер, так и не давая обер-диверсанту подсказки: почему он вдруг затеял этот разговор.

– Давайте внесем ясность, господин рейхсфюрер. Независимо от того, ощущаю я зов своей венгерской крови, или не ощущаю, операцию я буду проводить со всей возможной жесткостью и… – с трудом подыскал он нужное слово, – убедительностью, дьявол меня расстреляй.

– Мы с фюрером в этом не сомневаемся, Скорцени. И вообще, речь сейчас не о доверии вам. Никаких сомнений в вашей преданности рейху у нас не возникает.

– О чем же тогда мы говорим, господин рейхсфюрер? – с явным вызовом поинтересовался Скорцени, уже в который раз демонстрируя Гиммлеру, что разница в чинах и должностях его не смущает.

И единственное, что способно было хоть как-то утешить рейхсфюрера, так это то, что точно так же обер-диверсант вел и ведет себя с Борманом, Канарисом, Кейтелем или Кальтенбруннером, не говоря уже о Шелленберге.

– В курсе того, о чем я хочу поговорить с вами, Скорцени, пока что только фюрер, и никто больше. Как вы понимаете, это свидетельствует об особой секретности вашего будущего задания.

– Я приучен хранить тайны рейха.

– Мы пока что не знаем, как будут разворачиваться события в Венгрии. Но одно мы знаем твердо: ни русским, ни самим венграм отдавать Венгрию сейчас нельзя.

• Предыдущая
• 44/107
• Следующая