Лицом к лицу - Лебеденко Александр Гервасьевич - Страница 98

• Предыдущая
• 98/143
• Следующая

Насильственное вмешательство Аркадия в эту замедленную в темпах увертюру сказалось сильнее, чем полагала сама Вера. Для нее наступило то время, когда молодое существо готово идти на уступки ради роковой встречи. «Он» уже не единственный во всем мире, но где-то здесь, в этом городе, может быть на этой улице. Еще немного, и он будет совсем близко. В конце концов избранником может оказаться один из знакомых.

Она создаст ему любой убор, поднимет на любой пьедестал, услышит от него то, чего он никогда не только не говорил, но и не думал, забудет все, что только могло бы помешать ему войти в ее мечты, взрастающие в тишине ночи.

Еще была целая пропасть до любви к Алексею, когда девушка положила свои пальцы в его ладонь. Такой жест у другой, например у Кати Сашиной, мог означать невинное кокетство. Но для Веры это была почти что клятва в верности.

Если бы Алексей воспользовался этой слабостью, он смял бы тихое и нестойкое чувство и отпугнул бы Веру. Но теперь каждый день, каждая ночь действовали за него.

Чтобы оправдать в своих глазах такой многозначительный жест, Вера день ото дня выше и выше поднимала в себе влечение к Алексею, зародившееся в ту минуту, когда он нес ее, как ребенка, как свою жену, по коридору. Она смотрела теперь с любопытством на эту большую голову в бронзовых кудрях. Она помнила силу его рук. Она примечала, с каким уважением относятся к нему сослуживцы. Она следила за его поступью в жизни, за его жадностью к знанию, за его твердым отношением к вещам и людям.

Настя вздыхала, глядя на нее, и Вера прекрасно понимала, о чем говорят ее вздохи. Чем глубже вздыхает сестра — тем, значит, сильнее любовь брата.

Этот человек должен скоро уехать на фронт. Жизнь ее опустеет, как и эта и без того полупустая квартира. Каждая ночь может принести быстрые, хлопотливые сборы. Ночные корабли — это из какого-то романса — разойдутся. Неужели даже прощальные слова не будут сказаны громко, при свете?

Окна в квартире затянуло густым морозным кружевом, и Настя, долго стоявшая в очереди, оттирала у буржуйки замерзшие руки, когда Алексей вошел в квартиру с целым ворохом похожих на обои свертков. Он, не здороваясь, пробежал в валенках к себе и только крикнул Вере:

— Сейчас покажу вам что-то.

Он вошел в угловую, разворачивая газетный сверток.

Вера приняла от него небольшое распятие художественной работы. Это была слоновая кость, серебро и еще какая-то неизвестная Вере масса. Можно было с уверенностью сказать, что этому распятию столетия. Его делали с любовью и страхом где-нибудь в Средней Германии или Ломбардии. Какие пути прошла эта католическая святыня, прежде чем попасть на берега Невы?

— Я думаю — это ценность, — смотрел на нее испытующе Алексей. — Наши повыбрасывали… До чего народ ненавистный ко всему этому стал, а я думаю — может, музейная вещь…

Он не сказал ей, что распятие, собственно, заметил Сверчков, буркнул что-то о гибели цивилизации — нарочито громко, чтобы слышал военком, — и прошел на конюшню.

Вера смотрела то на распятие, то на Алексея. Она улыбалась этому парню, который с ног сбивался, подготовляясь к походу, успевал читать, учиться и думать о музеях. Она слышала, что он, поселившись в этой квартире, топил печи иконами. Давно ли музей был для него такой же новостью, как ванна в квартире или энциклопедический словарь?

— А мы едем, Вера Дмитриевна, — перебил он ее мысли.

— Как, — вздрогнула Вера, — совсем?

— Карты получил сегодня… куда-то под Ригу… Вот ухожу на ночь, а утром уже и не приду.

Он не протягивал руки. Она стояла потупившись.

— Насте лучше не говорите, а то слез не оберешься. Напишу со станции.

Вера стояла тоже неподвижно. Стыли опущенные руки.

— Когда же… отходит ваш поезд? — произнесла Вера сухими губами. — Нельзя проводить?

— Мы и сами не знаем, Вера Дмитриевна… С каких- нибудь дальних путей…

Она подошла к нему, подняла руку на плечо и долгим тихим поцелуем приложилась к его наклоненному лбу.

Плечи его тяжело вздрагивали. Он сжимал ее руку так, что каждая косточка чувствовалась отдельно. Потом повернулся и вышел. Вера стояла у самой двери и слушала, как стучат сапоги, как рвется какая-то бумага, как щелкнул французский замок. Настя, ничего не зная, шуршала, звенела у буржуйки. Все было не так, как в книгах, и теперь было не до книг, нужно было во что бы то ни стало что-то сделать. И Вера отправилась к телефону.

Красным карандашом прямо на обоях был записан номер телефона батареи. Вера сидела в плетеном кресле до тьмы, не позвонила и легла спать под утро.

Невзрачным, но настойчивым хозяином, минуя опущенные шторы, входил в комнату морозный, но тусклый день. Вера все еще лежала в постели. Сон всячески старался спутать мысли, но это ему не удавалось, и Вера уже составляла про себя настоящее Татьянино письмо Алексею, в котором, захлебываясь в словах, она обещала любить и ждать, как вдруг раздался стук в дверь и голос Алексея спросил:

— Не спите, можно?

Вот это уже совсем было как сон, и, как во сне, Вера протянула руки к вошедшему в шинели, папахе и ремнях Алексею.

Он еще тяжело дышал после бега по лестнице. Он боялся, что не выдержит и наговорит лишнего, может быть смешного. Отъезд был отложен на сутки, и он хотел еще раз под каким угодно предлогом, какой угодно ценой поднять ее на руки.

Ее распущенные волосы, протянутые руки в тусклых сумерках комнаты понеслись на него душным вихрем.

— Закрой дверь, — только попросила Вера.

День и ночь спутались в этой искусственной полутьме.

На другое утро Алексей прощался с Верой и Настей. Он смотрел на девушку и говорил сестре:

— Ты мне ее береги, Настасья. Жив буду — не забуду тебе никогда!..

Часть четвертая 

ЗА ПЕТРОГРАД

Глава I 

АЛЬТШВАНЕБУРГ

Альтшванебург выдерживал напор красноармейского потока. Здесь кончалась широкая колея, и все, кроме боевых грузов, сбрасывалось на разбитое шоссе, на проселочные дороги. На вокзале, похожем на каменный амбар, оседали каптенармусы, фуражиры, приемщики, связисты, у путей, табором становились фурманки, двуколки, телеги и даже извозчичьи брички, приспособленные для своих нужд штабным и интендантским людом, — пугающее своими размерами охвостье ушедшей вперед армии.

— Что-то слышится родное!.. — хлестнул себя по сапогу Синьков, взглянув на шумную площадь с высоты вокзальных ступенек. — И дождик к тому же…

С неба летели тут же тающие снежинки.

Алексей носился по станции, пытаясь связаться со штабом группы. Федоров, Панов, Форсунов с криками седлали лошадей. Вместе с инструктором Крамаревым они отправлялись квартирьерами. Батарейцы рыскали по соседним дворам в поисках молока, хлеба, сала. Но поселок был объеден, как кость у будки цепного пса. Отгремев вволю у закрытых наглухо высоких ворот, бойцы рассыпались по полю в поисках ближних хуторов.

— Придется догонять, — сообщил Алексей, получивший наконец провод. — Вчера в Мариенбурге были слышны выстрелы. А сегодня доносится только тихий гул. Значит, опять ушли вперед. Прут на Ригу.

— Догоним, — сказал Синьков.

— Прямо на Ригу! — обрадовался Крамарев. — Говорят — замечательный город!

— Послушайте, Моисей Израилевич, — взял его за пуговицу Синьков, — если вы нам не достанете хорошую хату, с хозяйкой в восемь пудов, с самоваром и картошкой, — не попадайтесь мне на глаза.

— Кончишь с квартирами — ищи сено, — добавил Алексей. — Со дна моря достань…

— Сено прямо на чердак. Мы на нем выспимся, а потом коням.

— И самовар пусть сразу ставит! — кричали инструкторы.

— Иди, иди, Моисей, — сказал, смеясь, Каспаров, — они до утра не кончат.

• Предыдущая
• 98/143
• Следующая