Николай Клюев - Куняев Сергей Станиславович - Страница 101
- Предыдущая
- 101/188
- Следующая
После того как русские войска под командованием генерала Н. П. Линевича вместе с союзниками взяли Пекин и подавили восстание, останки русских мучеников были захоронены в братской могиле, а над ней поставлена часовня Христа Спасителя. Позднее в их память был выстроен православный храм в Тянцзине.
Так христианский Восток — во всей своей красочности, жизненном и культурном многообразии, осеняемый Духом Святым, снова становится союзником поэта в его противостоянии с «железным Западом», уже в послереволюционное время. И здесь Клюев вступает в очевидную полемику и с Нилусом, и с Владимиром Соловьёвым — с его работой «По поводу последних событий», как раз посвящённой ихэтуаньскому восстанию, — и отталкивается от строк из письма Константина Леонтьева, написанного в Оптиной пустыни, где народы, распустившиеся в «ненавистной всеевропейской буржуазии», будут «пожраны китайским нашествием»… И от смыкающихся по смыслу пророчеств святого Иоанна Кронштадтского — «освобождение России придёт с Востока», и иеросхимонаха Аристоклия Афонского — «…конец будет через Китай».
Но для Клюева это не «конец», а начало новой жизни, вдохновлённой мученической кончиной русских и православных китайцев, покоящихся в одной могиле.
А что касается «ненавистной всеевропейской буржуазии», то её наступление на русский мир не прекращалось — ни духовное, ни материальное, ни военное — сколько помнил себя Николай.
И всё же… В железе, давящем всё живое, Клюев ищет ту же песню и любовь, что одухотворяет всё земное бытие. И жаждет «допросить бы мотыгу и шахт глубину, где предсердие руд, у металла гортань, чтобы песня цвела, как в апреле герань»… Иллюзия? Сказка? Но без неё и жизнь не в жизнь.
Первого ноября 1919 года член коллегии Наркомвнудел и заведующая отделом управления Петросовета С. Равич направила в Вытегорский уисполком письмо с просьбой о помощи голодающему поэту: «Уважаемые товарищи, у вас в Вытегре живёт широко известный поэт Николай Клюев. Он находится в чрезвычайно трудных продовольственных условиях. Николай Клюев — истинный пролетарский поэт и певец Коммуны. Творчество его дорого рабочему классу и трудовому крестьянству. Необходимо ему дать возможность заниматься спокойно своим хорошим дорогим нам делом. Исполкому надо позаботиться о том, чтобы Клюев был обеспечен сносным пайком и на зиму дровами. Не сомневаюсь, товарищи, что вы сейчас же сделаете это и тем самым дадите возможность поэту петь свои песни, столь близкие народу». От вытегорских властей — ни ответа, ни привета, ни помощи. Вновь посылается из Петрограда соответствующее письмо с резолюцией: «Вторично. Сделать письменное распоряжение: продкому, уездлесу и Трамоту, с донесением уисполкому о принятых мерах и ответить Равичу о сделанном исполнении». Клюев посылает письмо в Вытегорскую уездную продовольственную коллегию, где «на основании телеграфного распоряжения из центра о снабжении меня продовольствием» просит отпустить муку, соль, растительное масло, крупы, картофельную муку, соль, спички… И, наконец, из Вытегры в Петроград идёт телеграмма: «Обеспечению всем необходимым поэта Клюева меры приняты. Предсовдепа Беланин».
Когда Клюев писал Ионову о «недостойных людях», которые «пользуются комиссарским пайком» — он не обманывал и не преувеличивал. В Вытегре и во всей губернии, как, впрочем, и в стране в целом, творилось в это время что-то фантасмагорическое. Свидетельство тому — статья вытегорского журналиста Александра Богданова в «Звезде Вытегры» под красноречивым названием «Внутренний жандарм».
«Там проворовался член исполкома, там исчез коммунист с крупными деньгами, там чрезвычайные комиссии реквизируют направо и налево у перепуганных обывателей мебель, последние запасы хлеба.
Иногда такие реквизиции принимают анекдотический характер. Реквизируется без всяких оснований мелочь вроде шёлковых перчаток, бутылки чернил, несколько пачек папирос и т. п. Всё это не что иное, как голос внутреннего жандарма.
Этот голос проявляется или невинно, в виде личных визитов товарищей в галифе с револьверами, или сопровождается насилиями, расстрелами.
Победить внутреннего жандарма, в волнах революции выстирать свою душу — вот наши неотложные задачи».
«Жандарм» сей был, что называется, «на своём месте». Коли «Вся власть — Советам!», значит — мне. А коли мне власть — что хочу, то и ворочу!
Богданов, словно ловя с губ клюевское слово, заклинает, как древний проповедник, своих земляков с газетного листа.
«Заблистали молнии революции. В Петроград прибыл первый социал-демократ — Голод. Под стон февральских мятежей, песни октябрьских дождей родилось „Пламя, всему миру — Назарет“…
Больше братского единения и обнажённости.
— Будем строить —
— Во имя Солнца!» («Звезда Вытегры», 13 августа).
«Братья-интеллигенты, не насилуйте душу народную. И так почти всё оплёвано.
Посмотрите на красные мечи Зари! Почернел старый мир, как червь на солнце.
Братья, слышите ли вы звоны Серафимовых крыл в громах русской революции…» (Звезда Вытегры. 31 августа).
Это буквальное воспроизведение стиля клюевской проповеди — его статей, которые поэт публикует в той же газете и которые он складывает в книгу «Огненное восхождение», посланную им в Петроград и пропавшую бесследно.
«Какую нужно веру, чтобы не проклясть всё и вся и петь „Огненное восхождение“ народа моего…» Он и пел в течение всего 1919 года, о котором скажет потом в «Погорельщине»: «Год девятнадцатый, недавний, но горше каторжных вериг…» А тогда — не вериги тянули вниз, но незримые крылья возносили к чаемому Солнцу — и статьи — нет, не статьи — стихотворения в прозе, и даже не они — слова в апостольском духе исходили из-под его пера при старой коптильне… И вещались на площадях и собраниях.
«Алое зеркальце», «Сдвинутый светильник», «Красные орлы», «Красный набат», «Газета из ала, пляска Иродиадина», «Сорок два гвоздя», «Порванный невод», «Огненная грамота», «Медвежья цифирь» — вот из чего складывалось «Огненное восхождение», словно икона «Спас в силах» писалась.
«Помню, мамушка-родитель лампадку зажигала: одиннадцать поклонов простых, а двенадцатый огненный, неугасимый. От двенадцатого поклона воспламенялась громовая икона, девятый вал Житейского моря захлёстывал избу, гулом катился по подлавочью, всплёскивался о печной берег, и мягкий, свежительный, вселяя в душу вербный цвет, куличневый воскресный дух, замирал где-то на задворках, в коровьих, соломенных далях…
И Смерть-пастух с суковатым батогом в пятку ушла. Ступлю и главу её сокрушаю… Коммунист я, красный человек, запальщик, знамёнщик, пулемётные очи… Эй, годы — старые коровы! Выпотрошу вас, шкуры сдеру на сапоги со скрипом да с алыми закаблучьями! Щеголяйте, щёголи, разинцы, калязинцы, ленинцы жаркогрудые!..
Слушаю свою душу — степь половецкую, как она шумит ковыльным диким шумом. Стонет в ковылях златокольчужный витязь, унимает свою секирную рану; — только ключ рудный, кровавый неуёмен…
И за ветром свист сабли монгольской. Чисточетверговая свечечка Громовую икону позлащает. Мчится на огненном тарантасе, с крылатым бурным ямщиком в воздухах, Россия прямо в пламень неопалимый, в халколиван калёный, в сполохи, пожары и пыхи пренебесные…
- Предыдущая
- 101/188
- Следующая
