Выбери любимый жанр

Том 4. Солнце ездит на оленях - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 56

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

— Хорошее солнышко! — Не избалованный скуповатым лапландским теплом, Колян при воспоминании о двухмесячном летнем дне сладко жмурился: — Ай, хорошее солнышко!

— Нашел чем хвалиться. От него болит голова.

— У тебя плохая голова.

— Ты приезжай погляди сперва, а потом спорь! Я видела ваши прелести. Искупаться нельзя: замерзнешь. И хоть бы одна пичужка чивикнула, только и слышишь «кря-кря-кря, га-га-га».

— Зато пух. Купец из Колы сказывал: сам царь брал у него пух на подушку.

— Врет твой купец. Царь не поедет за пухом. У него все готовенькое, сам он и пуговички не застегнет. Я читала.

— Купец возил ему. Он каждый год возит пух туда, где живет царь.

Выставить против пуха было нечего: мать говорила, что лапландский гагачий пух — самый пышный, и мечтала купить его.

И все же Ксандра надеялась уломать Коляна, заявиться в родной городок вместе с ним, на оленях. Тайком от матери она вытягивала помаленьку сено из тюфяков, угощала им оленей. Пусть привыкают к нему загодя, потом на Волге будет легче забывать ягель. Олени и не набрасывались на сено и не отказывались от него. «Не расчухали», — утешалась Ксандра.

Колян застал ее на этом деле и удивился обиженно:

— Ты думаешь, я плохо кормлю олешков?!

— Не придирайся. Я дала им понюхать Волгу, — вывернулась Ксандра.

Дрова заготовляли всяк для себя, и Колян встречал в лесу железнодорожников, плотников, солдат-штрафников, гражданских заключенных, военнопленных, конвоиров…

Здесь, вдали от начальства, охрана становилась добрей — казенные, служебные чувства отступали перед человеческими, — и разный люд общался между собой почти свободно. Курево, разговоры, общие костры вольных с заключенными и пленными стали обычным делом. Шла даже торговля и обмен услугами: вольные приносили подневольным хлеб, табак, а эти чинили им замки, часы, делали мелкие украшения, хитроумные игрушки.

Колян доставлял заключенным и пленным оленью кость — так называли оленьи рога, разломанные на отростки, чтобы удобней прятать от начальства.

Однажды ему показалось, что среди заключенных работает солдат Спиридон, которого он и помнил, и вспоминал, и пробовал осторожно разыскивать. Узнавать откровенно, в охране, в конторе, боялся: вдруг его самого узнают и вспомнят, что он угнал оленей Максима? Человек, показавшийся ему Спиридоном, был в старой, рваной солдатской шинели, без погон и хлястика, без пояса, среди таких же шинельных, но оборванных людей, которых охраняли почему-то сильней, чем других заключенных.

— Кто такие? — спросил о них Колян у знакомого подконвойного парня, по прозвищу Первый Крушенец, того самого любителя пения, который старался организовать хор в казарме разнорабочих.

— Солдаты-штрафники.

— Там есть Спиридон?

— Не знаю. А можно узнать. Пущу по цепочке, и… — Крушенец, проворный, гибкий парень — такой и от пули увернется, говорили про него, — с худым, острым лицом и темными дерзкими глазами, постоянно ищущими, куда можно сунуться с делом или словом, где не хватает его, весь загорелся стремлением действовать. — Спиридон, говоришь, нужен? Сей момент узнаем.

— Вон тот. — Колян показал на коренастого штрафника с бородой цвета ржавчины, облегавшей лицо пластиком курчавого лапландского мха, в растерзанной серо-белой заячьей шапке.

— Ладно, будет сделано. Жди здесь!

Крушенец, быстро виляя меж людей, деревьев и пней, перешел от Коляна в свою команду гражданских заключенных и шепнул одному из товарищей по тюрьме: «Как зовут рыжего штрафника в зайчатке?» Тот перешепнул другому, этот — третьему. По таинственной цепочке, не известной полностью даже участникам ее, вопрос добежал до штрафника и по ней же прибежал Коляну ответ: зовут Спиридоном.

— Он, мой Спиридоном, — упавшим голосом, едва слышно прошептал Колян, загоревав о солдате и встревожась за себя.

А Крушенец весь кипел нетерпением:

— Кто он тебе? Что передать ему?

У этого парня было храброе, беспокойное сердце. На тринадцатом году оно сманило его из деревни в город и с той поры, уже семь лет, водит по матушке-Руси, не давая закрепиться где-либо, обрывая корешки, едва начнут появляться. Он нищенствовал, был учеником сапожника, костореза, поваренком на пароходе, путешествовал независимо на буферах, кормясь снова нищенством; на Украине пас коров; на Кавказе пел в духане и под хлоп ладоней плясал лезгинку с кинжалами в руках и зубах; в Москве штукатурил; в Петрограде был безработным и там же завербовался в Хибины землекопом на постройку дороги, а когда пошли поезда, устроился стрелочником.

Много из перепробованного нравилось ему, вообще ничто не валилось из его цепких, быстрых рук, но отдаваться одному делу, одному месту он не спешил. Надо оглядеться, с домком сперва ознакомиться. А домок-то ого, от Питера до Владивостока, от Сухума до Мурмана. Спасибо дедушкам и отцам — побеспокоились о детках.

В Хибинах он «погорел». Здесь произошло первое крушение поезда на новой дороге. Виноваты в нем были инженеры-строители, а в ответчиках оказался стрелочник; еще раз подтвердилась вполне справедливая для того времени поговорка: виноват всегда стрелочник. Его осудили и пришлепнули ему кличку Первый Крушенец.

Он решил: «Это я не спущу» — и как одержимый начал мстить и вредить всякому начальству.

— Что передать ему? — исходя нетерпением, шипел Крушенец, готовый схватить за грудки мешкавшего Коляна.

— Скажи: лопарь Колян спрашивает, что надо Спиридону?

Пустили по цепочке.

— Бежать, — пришел ответ, радостный для Крушенца и тревожный для Коляна.

Он знал, что такое бежать, сам пробовал это. «Бежать… Но что я, маленький лопарь, могу сделать для него?» — думал один. «Бежать… Вот это бомба!.. Вот будет шухер», — думал другой.

Крушенец был слишком взволнован, чтобы сразу изобрести что-нибудь дельное для побега, к тому же не знал ничего о Спиридоне: за что осужден, на что способен, имеет ли помощников, каков план побега, и отпустил Коляна домой. Сам немедля связался со Спиридоном по цепочке.

Разговор шел гораздо медленней, чем лицом к лицу, и за остаток первого дня Крушенец успел задать Спиридону только два вопроса: «Куда?» и «Что приготовить?» В ответ получил: «К морю» и «Оленью упряжку, лыжи, еды». На другой день переговоры продолжались. Выяснилось, что у Спиридона есть только желание бежать, а больше ничего не подготовлено и даже не обдумано самое главное — как вырваться из-под стражи. Бежать из казармы, превращенной в тюрьму, было невозможно: оставалась лесосека и дорога между нею и станционным поселком.

Крушенец испытал новую радость: ему выпало редкостное дело — устроить побег, преподнести начальству здоровеннейшую дулю. На лесосеке он проберется в команду штрафников, сделает там шухер, отвлечет на себя охрану, и Спиридон убежит во время переполоха. А Колян к этому моменту приготовит оленью упряжку, лыжи, продукты и умчит беглеца дальше. Шухер устроить нетрудно: он знал, что всякое его появление, даже вполне невинное, возбуждает, будоражит людей. Подплеснуть в это настроение «керосинчику», и готов шухер.

Подойдя и раз и два накоротке, как бы между прочим, Крушенец изложил свой план Коляну. Тот, посверкивая крепкими белыми зубами, одобрительно улыбался и кивал, но в конце концов неожиданно сказал:

— Нет. Я не могу провожать Спиридона.

— Трусишь? — Крушенец презрительно скривил рот. — Зря провожал тебя Спиридон.

— Я топлю печи в школе. Уеду — скоро заметят.

— Найди кого-нибудь.

— Я дам оленей, санки, лыжи — пусть Спиридон едет сам. Спроси, умеет ли он править олешками.

Снова заработала цепочка, унесла вопрос и принесла ответ: не умею.

— Не умеет — нельзя бежать одному, — сказал Колян. — Свои же олени могут привезти обратно. Бывало такое дело.

— Тогда ищи провожатого. Помни: он за тобой! Отвечать будешь мне, — с угрозой, жарко шепнул Крушенец. Это было уже лишнее: Колян решил проводить сам — будь что будет, — если не найдет другого охотника.