Том 4. Солнце ездит на оленях - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 79

Здравствуйте, дорогие, золотые мои мамочка и папочка! Здравствуйте вечно!

Вы упрекаете меня, что редко и слишком куце пишу вам. Некогда, родненькие, некогда. То ли жизнь такая нескладная, то ли я безнадежная неумеха, но каждый день не успеваю что-нибудь сделать, и растет-растет недоделанное. Скоро поднимется горой.

Опишу вам для примера один денек моей жизни, они все одинаковы. Возьму вчерашний. Здесь полярная ночь, и моя главная забота — аккуратно заводить будильник. Если он остановится, проверить его негде: во всем поселке — одни часы, те, что подарил ты, папочка, Максиму. Но старик боится поломать их и не заводит.

Мой будильник прозвонил ровно в семь часов утра. Тут же, не зажигая света, на ощупь, я снова завела его. Вставать, как всегда, не хотелось: было холодно и болела голова. Она у меня все время побаливает, когда я в тупе, а выйду на волю — и довольно скоро поправится. Я думаю, что побаливает от того многолетнего дыма и чада, которым пропиталась тупа.

Если считать по-лопарски, то было достаточно тепло, у других гораздо холодней, но я не изжила еще прежние русские привычки.

Вскочила сразу, по команде: «Раз! Два!» Так оно лучше, чем постепенно. Сначала ошпарит холодом, как будто прыгнула в осеннюю реку, но сделаешь присядку, поболтаешь руками, и станет тепло. А когда поднимаюсь лениво, то так продрогну, что потом весь день не могу согреться. Оделась тоже быстро и выбежала за дровами. Их привозит, пилит и колет мой верный помощник Колян. А приношу в дом и топлю печь сама. Дрова лежат возле тупы, под рукой, но их постоянно задувает снегом, поленья приходится выгребать, колотить одно об другое. Это — хорошая гимнастика, только, к сожалению, длинная. Дров надо много: топлю утром и вечером и набиваю полную печь.

Сколь ни колотила, а снегу на дровах все-таки осталось изрядно, и горят они плохо, с шипом. Но пусть их горят как хотят. Я этим временем умываюсь, причесываюсь, одеваюсь для занятий с учениками. Умывальника нет, и пока невозможно достать; умываюсь из чайной кружки над тазиком.

Завтракала вчерашним супом, разогретым на спиртовке. Спасибо тебе, дорогая мамочка, за спиртовку, она так выручает меня. И за тазик спасибо! Без него как бы мылась я — и не знаю.

Здесь странные дрова: разгораются медленно, а потом очень быстро сгорают. Или у меня странная, несовершенная печь — у нее ненормально сильная тяга. Или я плохая хозяйка. Не успела позавтракать, а дрова прогорели. Закрыла печь, поставила в нее кастрюльку с куском оленины. Опять придется есть суп-пустохлеб, заправлять его некогда. Начали приходить ученики.

Рассказывают, что пурга надула такие сугробы, что они еле-еле добрались до школы. А некоторые не пришли: может, проспали, живут без часов, время определяют чутьем; может, заболели; может, решили не учиться. Я побежала собирать их. Это приходится делать почти ежедневно: часто и просыпают и болеют, еще чаще рвение учиться сменяется нежеланием выползать из дома. Неудобства лапландской природы — нудные осенние дожди, жестокие морозы, пурги, «темная пора» — действуют и на них.

Было девять утра, а сумрачно, как ночью. Я несколько раз сбивалась с тропы, сильно переметенной снегом, и плавала по горло в сугробах. Потом помогала родителям будить заспавшихся ребятишек, выманивала из дому всякими обещаниями, вела до школы. Господи боже мой, сколько я за все-то время наобещала и книг, и картинок, и мелков, и карандашей! Как буду расплачиваться?!

Три часа занималась с младшей группой. Не буду описывать долго, расскажу при встрече. В двенадцать, когда широко разметалась полуденная заря и стало достаточно светло без лампы, я побежала проведать больных. Их немного, но они всегда есть: туберкулезные, ревматики, сердечники… Некоторым я не могу помочь, а они не понимают этого, и приходится навещать, давать лекарства, говорить бодрые, утешительные слова. Сперва мне казалось, что этого не надо делать, но постепенно поняла, что это — ложь целительная, во спасение. Если я перестану навещать, больные потеряют всякую надежду, а с нею — силы и саму жизнь.

Домой вернулась около трех, наскоро похлебала бульону с сухарями. Печь скоро остыла, мясо не уварилось, придется доваривать вечером или завтра.

В три пришли взрослые школьники, с ними занималась до шести. А потом вторично пришли девочки, чтобы догонять парнишек, ушедших по ученью вперед. Они просидели весь вечер. Не меньше, чем грамота, их интересует русское шитье и вышиванье. Мне пришлось показать им весь мой гардероб. Жалко, что ни у кого нет швейной машинки. Придется заводить мне.

В десятом часу развела девочек по домам. Отпускать одних в «темную пору» боюсь. Старожилы рассказывают всякие страсти: люди плутают, на них нападают волки. За себя не боюсь, даже не приходит в голову бояться и остерегаться. Некогда об этом думать, каждую минуту есть какое-нибудь дело.

В десять вторично затопила печь, доварила обед, поужинала, закрыла печь и легла в постель при большом тепле. Тупа старая, строена неумелыми руками, кое-как, и холод быстро остужает ее. Хотела написать вам, но не успела, уже двенадцать ночи, и не буду писать, что перебывало у меня на душе и на сердце. Я не мастерица делать это. Да ничего стоящего описания не было: мелкие дела так наваливались, так набегали одно на другое, что ни вдуматься, ни вчувствоваться не имела времени. Жизнь кругом, хоть и захолустная, почти пустынная, а очень деятельная.

Вот и весь мой день.

Не беспокойтесь, мои родненькие! Я здорова, настроение бодрое. Сегодня начались зимние каникулы. Еду в Мурманск, там допишу и опущу это письмо. А пока прерываю его: у крыльца ждет меня оленья упряжка и ямщик нетерпеливо хлопает рукой об руку.