Возвращение с Западного фронта (сборник) - Ремарк Эрих Мария - Страница 14

• Предыдущая
• 14/284
• Следующая

– Нет, ты там один валялся.

Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешно опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.

– Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давно хотел тебе это сказать.

В его сонных свиных глазках светится торжество – он много месяцев ждал той минуты, когда швырнет этого «гада» в лицо своему недругу.

Химмельштоса тоже прорвало:

– Ах ты, щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда с вами разговаривает начальник!

Тьяден делает величественный жест:

– Вольно, Химмельштос. Кру-гом!

Химмельштос бушует. Это уже не человек – это оживший устав строевой службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более оскорбленным, чем он. Он рявкает:

– Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!

– Еще что прикажете? – спрашивает Тьяден.

– Вы будете выполнять мой приказ или нет?

Тьяден отвечает не повышая голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой из немецкого классика[3]. Одновременно он оголяет свой тыл.

Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:

– Вы пойдете под трибунал!

Мы видим, как он убегает по направлению к ротной канцелярии.

Хайе и Тьяден оглушительно ржут – так умеют хохотать только торфяники. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.

Кат озабочен:

– Если он доложит, тебе несдобровать.

– А ты думаешь, он доложит? – спрашивает Тьяден.

– Обязательно, – говорю я.

– Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, – заявляет Кат.

Тьядена это ничуть не страшит.

– Пять суток в кутузке – это пять суток отдыха.

– А если в крепость? – допытывается более основательный Мюллер.

– Пока сидишь там, глядишь, и отвоевался.

Тьяден – счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровождении Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую руку.

Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроппа:

– Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты стал тогда делать?

Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:

– А сколько человек осталось от нашего класса?

Мы подсчитываем: семь человек из двадцати убиты, четверо – ранены, один – в сумасшедшем доме. Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек.

– Из них трое – лейтенанты, – говорит Мюллер. – Ты думаешь, они согласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?

Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.

– А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в «Вильгельме Телле»? – вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.

– Какие цели ставил перед собой геттингенский «Союз рощи»? – испытующе спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.

– Сколько детей было у Карла Смелого? – спокойно парирую я.

– Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, – квакает Мюллер.

– Когда была битва при Заме? – интересуется Кропп.

– У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три с минусом! – говорю я, делая пренебрежительный жест рукой.

– Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? – шипит Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.

– Как нужно расставить знаки препинания в предложении: «Мы, немцы, не боимся никого, кроме Бога»? – вопрошаю я.

– Сколько жителей насчитывает Мельбурн? – щебечет в ответ Мюллер.

– Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? – спрашиваю я Альберта возмущенным тоном.

Но тот пускает в ход другой козырь:

– В чем заключается явление сцепления?

Мы уже успели основательно позабыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не застревает.

Мюллер задумчиво говорит:

– А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную скамью.

Я считаю, что это исключено.

– Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?

– Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придется зубрить.

– Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалбливать всякую чушь.

Кропп настроен совершенно так же, как мы:

– Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на фронте?

– Но надо же тебе иметь профессию, – возражает Мюллер, точь-в-точь так, как говаривал Канторек.

Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким щегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает нож и заявляет:

– В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос – тоже. А вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всего этого? – Он кивает в сторону фронта.

– Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном одиночестве, – говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за эти чрезмерные претензии.

– Что же с нами будет, когда мы вернемся? – спрашивает Мюллер, и даже ему становится не по себе.

Кропп пожимает плечами:

– Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.

В сущности, никто из нас ничего не может сказать.

– Так что же мы стали бы делать? – спрашиваю я.

– У меня ни к чему нет охоты, – устало отвечает Кропп. – Ведь рано или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что мы вернемся.

– Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, – говорю я через некоторое время, переворачиваясь на спину, – когда я думаю о том, что однажды услышу слово «мир» и это будет правда, мне хочется сделать что-нибудь немыслимое – так опьяняет меня это слово. Что-нибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии – сначала учеба, потом жалованье и так далее, – от этого меня с души воротит, потому что так было всегда и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.

В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.

Кропп думает о том же.

– И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты – это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье…

Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый – не только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он ни был; только одни чувствуют это больше, другие – меньше. Это общая судьба нашего поколения.

Альберт высказывает эту мысль вслух:

– Война сделала нас никчемными людьми.

Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно, что почти все ротные фельдфебели – толстяки.

За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают на солнце.

Мы встаем.

– Где Тьяден? – пыхтит фельдфебель.

• Предыдущая
• 14/284
• Следующая