Возвращение с Западного фронта (сборник) - Ремарк Эрих Мария - Страница 77

• Предыдущая
• 77/284
• Следующая

– На этом надо поставить крест, Эрнст, – говорит он. – Кости трещат, ревматизм мучает. Уж я пытался, пытался, до потери сил. Все равно бесполезно.

– Что же ты собираешься предпринять, Валентин? – спрашиваю я. – В сущности, государство обязано было бы платить тебе такую же пенсию, как и офицерам в отставке.

– Ах, государство! – пренебрежительно роняет Валентин. – Государство дает только тем, кто умеет драть глотку. Сейчас я разучиваю с одной танцовщицей несколько номеров. Такие, знаешь ли, эстрадные. Публике нравится, но это настоящая ерунда, и порядочному акробату стыдно заниматься такими вещами. Что поделаешь: жить-то ведь нужно…

Валентин зовет меня на репетицию, и я принимаю приглашение. На углу Хомкенштрассе мимо нас проплывает в тумане черный котелок, а под ним – канареечно-желтый плащ и портфель.

– Артур! – кричу я.

Леддерхозе останавливается.

– Черт возьми, – восклицает в восторге Валентин, – каким же ты франтом вырядился! – С видом знатока он щупает галстук Артура – великолепное изделие из искусственного шелка в лиловых разводах.

– Дела идут недурно, – торопливо говорит польщенный Леддерхозе.

– А ермолка-то какая, – все изумляется Валентин, разглядывая черный котелок Артура.

Леддерхозе, порываясь уйти, похлопывает по портфелю:

– Дела, дела…

– А что твой табачный магазин? Ты уже простился с ним? – осведомляюсь я.

– Никак нет, – отвечает Артур. – Но у меня сейчас только оптовая торговля. Кстати, не знаете ли вы какого-нибудь помещения под контору? Заплачу любую цену.

– Помещений под контору не знаем, – отвечает Валентин. – До этого нам пока далеко. А как поживает жена?

– Почему это тебя интересует? – настораживается Леддерхозе.

– В окопах, помнится, ты очень сокрушался, что она у тебя худа слишком. Ты ведь больше насчет дебелых…

Артур качает головой:

– Не припомню что-то. – Он убегает.

Валентин смеется:

– До чего может измениться человек, Эрнст, верно?

В окопах это был жалкий червь, а теперь вон какой делец! Как он похабничал на фронте! А сейчас и слышать об этом не хочет. Того и гляди еще заделается председателем какого-нибудь общества «Добродетель и мораль».

– Ему, видно, чертовски хорошо живется, – задумчиво говорю я.

Мы бредем дальше. Плывет туман. Волк забавляется, скачет. Лица то приближаются, то исчезают. Вдруг, в белом луче света, блеснула красная кожаная шляпка и под ней лицо, нежно оттененное налетом влаги, отчего глаза блестят больше обычного.

Я останавливаюсь. Сердце забилось. Адель! Вспыхнуло воспоминание о вечерах, когда мы, шестнадцатилетние мальчики, прячась в полумраке у дверей гимнастического зала, ожидали появления девочек в белых свитерах, а потом бежали за ними по улицам и, догнав, молча, едва переводя дыхание, пожирали их глазами где-нибудь под фонарем; но девочки быстро убегали от нас, и погоня возобновлялась. А иной раз, завидев их на улице, мы робко и упорно шли за ними, шага на два позади, от смущения не решаясь заговорить, и лишь в последнюю минуту, когда они скрывались в подъезде какого-нибудь дома, мы набирались храбрости, кричали им вдогонку «до свидания» и убегали.

Валентин оглядывается.

– Я должен вернуться, – торопливо говорю я, – мне надо тут кое с кем поговорить. Сейчас же буду обратно.

И я бегу назад, бегу искать красную шляпку, красное сияние в тумане, дни моей юности – до солдатской шинели и окопов.

– Адель!

Она оглядывается:

– Эрнст!.. Ты вернулся?

Мы идем рядом. Туман ползет между нами, Волк с лаем прыгает вокруг нас, трамваи звенят, и мир тепел и мягок. Вернулось прежнее чувство, полнозвучное, трепетное, парящее, годы стерты, взметнулась дуга к прошлому, – это радуга, светлый мост в тумане.

Я не знаю, о чем мы говорим, да это и безразлично, важно то, что мы рядом, что снова звучит нежная, чуть слышная музыка прежних времен, эти летучие каскады предчувствий и томлений, за которыми шелком переливается зелень лугов, поет серебряный шелест тополей и темнеют мягкие очертания горизонта юности.

Долго ли мы так бродили? Не знаю. Я возвращаюсь назад один – Адель ушла, но, словно большое яркое знамя, веет во мне радость и надежда, полнота жизни. Я вновь вижу свою мальчишескую комнатку, зеленые башни и необъятные дали.

По дороге домой встречаю Вилли, и мы вместе отправляемся искать Валентина. Мы уже почти нагнали его и видим, как он вдруг радостно бросается к какому-то незнакомому нам человеку и с размаху крепко хлопает его по плечу.

– Кукхоф, старина, ты как сюда попал? – Валентин протягивает ему руку. – Вот так встреча! Где довелось увидеться!

Кукхоф некоторое время смотрит на Валентина, точно оценивая его:

– А, Лагер, не правда ли?

– Ну ясно. Вместе воевали на Сомме. Помнишь, как мы с тобой среди всей этой мерзости лопали пирожки, которые мне прислала Лили? Еще Георг принес их нам на передовые вместе с почтой? Чертовски рискованно было с его стороны, верно?

– Еще бы, конечно, – говорит Кукхоф.

Валентин взволнован от нахлынувших воспоминаний.

– А Георга так-таки настигла пуля, – рассказывает он. – Тебя тогда уже не было. Пришлось ему расстаться с правой рукой. Нелегкая штука для него, – он ведь кучер. Верно, занялся чем-нибудь другим. А тебя куда потом занесло?

Кукхоф бормочет в ответ что-то невнятное. Затем говорит:

– Очень приятно встретиться. Как же вы поживаете, Лагер?

– Что? – оторопев, спрашивает Валентин.

– Как вы поживаете, говорю, что поделываете?

– «Вы»? – Валентина словно обухом по голове хватили.

С минуту он смотрит на Кукхофа, одетого в элегантное коверкотовое пальто. Потом оглядывает себя, краснеет, как рак, отходит.

– Обезьяна! – только и говорит он.

Мне тяжело за Валентина. Вероятно, впервые он сталкивается с мыслью о неравенстве. До сих пор мы все были солдатами. А теперь этакий вот самонадеянный малый одним-единственным «вы» вдребезги разбивает всю его непосредственность.

– Не стоит о нем думать, Валентин, – говорю я. – Такие, как он, гордятся папашиным капиталом. Тоже, понимаешь, занятие.

Вилли, со своей стороны, прибавляет несколько крепких словечек.

– Нечего сказать – боевые товарищи! – говорит со злостью Валентин. Видно, что от этой встречи у него остался тяжелый осадок.

К счастью, навстречу идет Тьяден. Он грязен, как половая тряпка.

– Послушай-ка, Тьяден, – говорит Вилли, – война-то ведь кончена, не мешало бы и помыться.

– Нет, сегодня еще не стоит, – важно отвечает Тьяден, – вот уж в субботу. Тогда я даже искупаюсь.

Мы поражены. Тьяден – и купаться? Неужели он еще не оправился от августовской контузии? Вилли с сомнением прикладывает ладонь к уху:

– Мне кажется, я ослышался. Что ты собираешься делать в субботу?

– Купаться, – гордо говорит Тьяден. – В субботу вечером, видите ли, моя помолвка.

Вилли смотрит на него, точно перед ним заморский попугай. Затем он осторожно кладет свою лапищу ему на плечо и отечески спрашивает:

– Скажи, Тьяден, у тебя не бывает иногда колотья в затылке? И этакого странного шума в ушах?

– Только когда жрать охота, – признается Тьяден, – тогда у меня еще и в желудке нечто вроде ураганного огня. Препротивное ощущение. Но послушайте о моей невесте. Красивой ее назвать нельзя: обе ноги смотрят в левую сторону и она слегка косит. Но зато сердце золотое и папаша мясник.

Мясник! Мы начинаем смекать. Тьяден с готовностью дает дальнейшие объяснения:

– Она без ума от меня. Что поделаешь, нельзя упускать случая. Времена нынче тяжелые, приходится кое-чем жертвовать. Мясник последним помрет с голоду. А помолвка – ведь это еще далеко не женитьба.

Вилли слушает Тьядена с возрастающим интересом.

– Тьяден, – начинает он, – ты знаешь, мы всегда были с тобой друзьями…

– Ясно, Вилли, – перебивает его Тьяден, – получишь несколько колбас. И пожалуй, еще кусок корейки. Приходи в понедельник. У нас как раз начнется «белая неделя».

• Предыдущая
• 77/284
• Следующая