Бойтесь данайцев, дары приносящих - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 17

• Предыдущая
• 17/63
• Следующая

И еще одно важное постановление съезд принять должен – как пять лет назад двадцатый высший орган партии злодеяния Сталина осудил. Теперь вопрос этот уже решенный, усача, проклятого кровавого палача и преступника, мы из мавзолея вытащим. Негоже ему рядом с великим Ильичом лежать! Закопаем Иосифа к чертовой бабушке, цементом зальем! И на съезде еще раз по нему врежем! И по его недобиткам, Молотову, Маленкову, Кагановичу, – тоже. А то ишь, устроились! В партии состоят, подметные письма на меня пишут! Попробовали бы они при Сталине своем любимом так себя вести!

Да, наша производственная база как никогда близка к коммунизму! А вот люди еще не совсем. Не полностью готовы они. За них, конечно, крепко нужно взяться, и воспитание подтянуть по всем пунктам. Чтобы все моральный кодекс строителя коммунизма не просто назубок знали, но и в жизнь неуклонно претворяли. А то ведь даже самые лучшие, всемирно известные коммунисты до мозга костей – и вона, как себя ведут! Я Юру Самого Первого имею в виду. Ведь какая ему честь была дадена! Рядом со мной в президиуме съезда сидеть. Можно сказать, форум коммунистов открывать. А он? Напился на курорте, к какой-то девчонке-медсестре начал приставать, из окошка выпал, личико свое хорошенькое в кровь разбил… Да! Не все у нас еще в порядке с бытовой культурой в целом и воспитательной работой в частности. Если уж такие люди, как Юра Первый, подобные фортели выкидывают – то чего ждать от огромных народных масс? Как подготовить их, перевоспитать к тому моменту, когда настанет на земле советской коммунизм и все блага польются неисчислимым потоком? Тяжелейшая задачка, труднейшая!

Москва-река и Лужники, лежащие перед глазами владыки полумира, председателя совета министров СССР и первого секретаря президиума ЦК КПСС, медленно погружались в сон. Гасли за рекой огоньки города. Затихало движение. Завтра – семнадцатое октября, первый день работы съезда – великого, исторического события, которое золотыми буквами будет вписано в историю партии и народа (как и мое скромное имя, рядом с именем Ленина, я надеюсь).

Полигон Тюратам (космодром Байконур).

Владик

На полигоне иссушающая, сводящая с ума жара постепенно сменялась бархатным сезоном.

На десятую площадку, или в городок[7] (он находился километрах в тридцати от старта и местожительства Иноземцева), начали завозить арбузы по пять копеек новыми деньгами за кило. Ночи стали совсем прохладными, а дневное солнце грело уже не так интенсивно.

Летом, особенно после полета Германа Второго, когда гонка-спешка поутихла, инженеры приспособились было, спасаясь от жары, работать в МИКе по ночам. Кондиционеров на полигоне не было ни одного, даже в маршальских домиках, где перед стартами отдыхали космонавты и их запасные (слово «дублер» тогда еще не прижилось). По ночам все-таки трудиться было не так жарко. Днями отсыпались. Когда в общаге давали воду, бегали в умывалку, смачивали простыни и спали, в них завернувшись.

Но в сентябре, октябре стало полегче. Постепенно начали возвращаться на дневной режим – однако организм, привыкший спать за полдень, с трудом приноравливался к прежнему графику. Ночами Владик ворочался, считал слонов. В их убогой комнатухе на пять персон ночников не было предусмотрено, и он, чтоб не беспокоить соседей, приспособился, словно мальчишка, читать под одеялом с карманным фонариком.

Жаль вот только, друга своего закадычного, Радия, Владик лишился.

Радия призвали после окончания вуза в армию, и служил он на полигоне лейтенантом. Очень повезло Иноземцеву, что Рыжова он здесь встретил. У каждого было огромное количество своих обязанностей, но хоть раз в неделю они все же сходились, вдвоем или в компании, выпивали, играли в шахматы, а то и просто болтали. Но однажды Рыжову пришлось уехать, после событий драматических – которые Радий, впрочем, сам рисовал в юмористическом ключе, непременно добавляя при этом, что он «за Хемингуэя пострадал». А дело было так: в июне-июле в Тюратаме воцарилось относительное спокойствие – во всяком случае, на второй, «королевской» площадке, которую обслуживал лейтенант Рыжов (и вечно прикомандированный гражданский специалист Владик). Предстоял запуск второго человека, но ни ракету, ни корабль в монтажно-испытательный корпус тогда еще не привезли. Над полигоном плыла жара. И вот в таких-то условиях радио из Москвы сообщило из своих репродукторов, что в США выстрелом из ружья свел счеты с жизнью прогрессивный американский писатель Эрнест Хемингуэй.

Рыжов (как и Иноземцев) Хемингуэя любил. А кого из писателей им любить оставалось? Он, да Ремарк, да Сент-Экзюпери – вот и все, кого тогда в СССР из современных авторов переводили (да и то с большим выбором, какие вещи достойны нашего читателя, а какие – нет). Новая советская проза в лице Аксенова, Гладилина, Казакова и Шукшина только созревала. А папаша Хэм был для вчерашних советских студентов не только автором интересных книг, но и примером честности и мужества. В Москве даже мода повелась – фотографии седого бородатого красавца по стенкам развешивать. Казенное жилье Владика и Радия к тому приспособлено не было – но все равно они весьма уважали «старика Хэма» как автора и человека.

Кстати, кроме многочисленных служебных обязанностей, лейтенант Рыжов обязан был проводить политико-воспитательную работу среди солдатиков: боевые листки, политинформации, подготовка к смотрам художественной самодеятельности и прочая бодяга. И вот однажды Радий предложил Владику устроить политинформацию совместно, на тему: «Прогрессивный американский писатель Хемингуэй и его вклад в дело мира». Сначала Иноземцев (по просьбе Рыжова) рассказал о важнейших вехах жизни и творчества писателя (бойцы слушали, откровенно говоря, плоховато, хотя сидели дисциплинированно, молча). Затем Рыжов прочел вслух пару-тройку страниц из «Прощай, оружие!» – как раз те, где Кэтрин умирала. Вот тут взвод зацепило – слушали неотрывно, Владик смотрел со стороны и даже завидовал берущему за душу прогрессивному американскому автору. Потом вопросы посыпались: что с ним, главным героем, дальше было и что еще у Хемингуэя можно прочитать.

А тут такое дело – писатель помер. Преставился. Отошел в мир иной. Были бы Владислав и Радий людьми иной, старой русской культуры, они поставили бы в церкви свечки за упокой пусть и не православного, но все одно раба Божия. Заказали б, быть может, заупокойный молебен – как это сделал за новопреставленного раба Божия Георгия (то есть Байрона) в свое время Пушкин. Однако не было, разумеется, ни в Тюратаме, ни в сотнях километров окрест ни одной церквушки или хотя бы даже часовенки. Да и привычки и потребности не имелось такой – в церкву хаживать. Иноземцев с Рыжовым были первым поколением советских людей, которые выросли без малейшего соучастия религии – разве что с отрицательным знаком: опиум для народа, обман трудящихся и прочее. Поэтому помянуть в их лексиконе означало одно: выпить за упокой души. А тут и рабочая обстановка позволяла, и удалось спиртиком разжиться «для протирки осей координат». К Радию и Владику примкнули соседи последнего по комнате. Дождались темноты, когда жар пустыни хоть чуть ослабел. Приняли на грудь девяностошестиградусного, неразбавленного (среди старожилов полигона разводить его считалось ниже собственного достоинства): хороший был мужик папаша Хэм. (Двоим соседям, художественных книжек не читавшим, попутно разъяснили, о ком речь.) Выпивали культурненько: спиртягу запивали водичкой, заедали тушенкой. Рыжов, как водится, перебрал, однако пребывал во вполне товарном состоянии. Поэтому по окончании пьянки его за милую душу отпустили в одиночку дойти до его собственной, офицерской общаги – благо расстояние между ними составляло пару сотен метров.

Но, на беду Рыжову, был он в военной форме. А тут встретился ему замначальника полигона, подполковник. Чин высокий, особенно в сравнении с лейтенантиком, вчерашним «пиджаком». (Выпускников гражданских вузов, надевших погоны, в армии тогда звали «пиджаками», в противовес питомцам военных училищ, именуемым «сапогами».) Видать, у «подполкана» было неважное настроение – он и нашел, на ком сорвать. Вдобавок непорядок вопиющий: на площадке, где царит строгий сухой закон, шатается расхристанный офицер. И началось: «Да вы пьяны! Да как вы стоите! Да какой вы пример подаете солдатам?!» А потом: «Да я вызываю патруль!» Хорошо, у Рыжова хватило ума (и трезвости) уговорить подполковника патруль не беспокоить, официального хода делу не давать. «Ну, хорошо. Тогда завтра в восемь ноль-ноль явитесь в штаб, в мой кабинет, будем разбираться».

• Предыдущая
• 17/63
• Следующая