Горячее солнце, холодный песок - Копыленко Татьяна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/24
• Следующая

Он оборвал розы и усыпал черными лепестками кровать с высоким резным изголовьем, потом поднял Актрису на руки и переложил с пола на это широкое ложе. Она еще помнила, как он сидел на кровати рядом с ней, жадно рассматривая ее, прислушивался к ее дыханию, следил, как все реже трепещут ее ресницы. Он подвигался к ней все ближе, все ближе к ней наклонялся, ей казалось, что это мерзкая тень, как змея, ползла к ней из темноты, вот она уже подползла совсем близко и впилась в ее губы отравленным поцелуем. Сколько это продолжалось – она не знала. Потом она почувствовала, что холодные, влажные, словно щупальца, руки снимают с нее одежду. Затем она почувствовала тяжесть тела, навалившегося на нее. Последнее, что она ощутила перед тем, как провалиться в небытие, – яркий свет, сверкнувший в дверном проеме, вскрик, звук удара и падающего тела.

Она очнулась дома. Какое-то время она лежала с закрытыми глазами, не осознавая, где находится. Потом она услышала знакомый звук – это волны мерно набегали на берег, одна за одной, одна за одной. Ш-ш-ш– ш-ш-ш-ш… Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш… Этот звук успокаивал ее, словно хрупким, но верным барьером защищая от опасностей внешнего мира. Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Рядом с ее постелью в знакомом плетеном кресле сидел ее Солдат и молча на нее смотрел, словно боясь, что звук его голоса разрушит мир этого мгновения. Прошло несколько минут, прежде чем он осмелился заговорить.

– Родная, как ты себя чувствуешь? – спросил он негромко, усмиряя клокотавшую в голосе боль и волнение.

– Теперь хорошо, – она ответила ему также негромко. Шуметь ей не хотелось – впервые за долгое время она чувствовала себя в безопасности.

Солдат присел к ней на кровать.

– Любимая, ты помнишь, что произошло? – Солдат наклонился и убрал с ее щеки непослушный локон.

Она задумалась. Она помнила, но… не хотела этого вспоминать. Она боялась вспомнить и – сойти с ума от горя. Он понял – и не настаивал. Она видела, что ее Солдат мучается, пожалуй, сильнее, чем она. Она заметила, что в его русых волосах появилась седая прядь, и несколько раз слышала доносившиеся из сада его тихие рыдания. Ей не хотелось заставлять его страдать еще сильнее – он винил себя во всем: в том, что она много работала, в том, что уехала в Венецию без него, в том, что он опоздал всего на несколько мгновений, в том, что Олигарх воспользовался ситуацией. Он винил себя во всем. Она его виновным не считала. И – дала Жизни возможность пойти дальше.

Несколько дней они пробыли в ее родном доме: сидели на веранде в плетеных креслах за столом, покрытым льняной скатертью, пили чай, читали книги, он рассказывал ей о своем плане, о многих единомышленниках, которых уже удалось найти. Актриса слушала его, и на душе у нее становилось легче, легче, легче. Так, словно не было этой ужасающей ночи в Венеции. Ей нравилось размеренное течение жизни, нравилось слушать рассказы Солдата о его деле, нравилось, как блестели его глаза, его воодушевление, то, что у него появились единомышленники, то, как он ласково держал ее руки в своих, нежно сдувал выбившиеся из прически локоны с ее чистого лба, готовил для нее, читал ей вслух книги. И Актриса решила, что, если он позволит, то она сделает все, что сможет, чтобы Солдат был счастлив.

Когда они вернулись в Москву, она ограничила свою работу только театром, планируя, что будет работать в Фонде, который создал ее любимый Солдат. А через некоторое время Актриса поняла, что беременна. И ей пришлось вспомнить… Чей это был ребенок? Это важно? Наверное, важно. Для кого это важно? Для троих людей. Для нее, Солдата, Олигарха. Для четвертого – нет. Он просто собирался родиться.

Он молча смотрел, как с его тонких, длинных белых пальцев, тупо ударяясь о металлическую поверхность, медленно капала алая кровь – туп, туп, туп, туп…

Перед ним в гинекологическом кресле застыло тело. Когда-то, когда в этом теле была душа, – оно было прекрасно. Чтобы насладиться созерцанием этого тела, приходили тысячи людей. Они созерцали его, наслаждались его красотой и уходили счастливыми.

«Интересно, – вяло подумал он, – а понимали эти люди, что красотой этого тела на самом деле была душа?»

Он тоже любил приходить и смотреть на это красивое тело – в то время, когда в нем была душа. Сейчас ему казалось, что с тех пор прошли века, хотя на самом деле это тело было живо еще несколько минут назад. Он убил его. Это тело убил он. Но не душу. За это он отказывался брать на себя ответственность.

Это было ее решение, и он никак не мог на нее повлиять: она сопротивлялась, она заставила его это сделать. Он предупреждал ее о возможном – смертельном – исходе. Она только рассмеялась ему в лицо своим удивительным, магическим смехом – и он сам вдруг начал смеяться над своими страхами, такими нереальными и детскими они ему показались. Теперь же он сам не мог понять – как такое могло произойти, как он мог это допустить – эту трагедию, эту несправедливость.

В клинике, за дверью операционной, стояла мертвая тишина. Но ему казалось, что он слышит, как за толстой дверью, словно отделяющей его от реального мира, бьются два сердца. Двое мужчин в пустом коридоре ждали окончания операции и волновались.

Их сердца бились гулко и тяжело. Скоро – когда они узнают, что ее тело умерло – их сердца замрут. Может – на мгновение, может – на вечность.

Он не хотел выходить, не хотел смотреть им в глаза, не хотел отвечать на вопросы, что-то объяснять, в чем-то оправдываться. У него не было на это сил. У него не было сил дальше жить, тем более объясняться с мужчинами, ожидающими в коридоре выхода их возлюбленной. Теперь выхода они не дождутся – только выноса.

Слабая эмоция шевельнулась в его окаменевшем сердце на мысли «их возлюбленная». «Их возлюбленная» – да, это как-то странно. Еще страннее то, что оба мужчины, которые по жизни были непримиримыми соперниками, сейчас молча, не проронив ни слова, ждали в одном коридоре, меряя шагами каждый «свою сторону», не глядя друг на друга, ничем не выдавая этой вражды.

До него доходили слухи об их жизни – двое мужчин и одна женщина. Они жили непостижимой для обычного человека жизнью, открыто, словно выставляя напоказ свой любовный треугольник: Актриса – Олигарх – Солдат. Затем в «треугольнике» несколько изменилось «качество» сторон: Актриса – Олигарх – Политик. Сумма слагаемых не поменялась, треугольник остался треугольником – только одна из его сторон сменила свой «статус». Но, как рассказывали – на общую ситуацию эта перемена не оказала никакого влияния. Маятник качнулся, но не остановился ни на одной из сторон и продолжил качаться: Олигарх – Политик – Олигарх – Политик, тик-так-тик-так…

Общественность сначала недоумевала, потом осуждала, потом завидовала, потом смирилась, а потом – приняла. Актриса была настолько прекрасна, дарила публике столько восторга и наслаждения, что ее скандальная жизнь не стала помехой для всеобщего обожания – она все затмевала своей необыкновенной красотой.

Он жил этой красотой. Она была его воздухом, его солнцем, водой, пищей, любовью. Любовью. Неужели он только сейчас понял, что любил ее, невыразимо сильно, горячо ее любил? Как он мог не понять этого при жизни? Тогда у него мог быть шанс – призрачный, эфемерный шанс – на счастье. Он мог бы попытаться объясниться с ней, рассказать о своей любви, постараться заинтересовать ее. Конечно, он не мог ей предложить такого положения, таких богатств, какие ей давали Олигарх и Политик. Ну и что! Он мог бы предложить ей свою Любовь! Его сердце остановилось – а вдруг ей не нужна его любовь? С чего он взял, что Олигарх и Политик ее не любили? С чего он взял, что она не любила их? С чего он взял, что он мог вообще ею быть замечен? В конце концов, у него была возможность благоговейно ею любоваться, молиться на ее красоту.

И вот теперь красота покинула ее тело. Остался только медленно застывающий неодушевленный предмет из мяса и костей. Чей это был ребенок, он не знал, да и знать не хотел. Знала ли она сама? Было ли это для нее важно? Ему казалось, что – нет. Для нее важно было сохранить красоту, которую беременность и роды могли разрушить.

• Предыдущая
• 14/24
• Следующая