Преисподняя - Цуцуи Ясутака - Страница 17

• Предыдущая
• 17/24
• Следующая

— Сасаки-сан! Сасаки-сан!

Уже давно кто-то звал Сасаки мужским голосом. Сасаки лежал в своей самодельной палатке из виниловой плёнки, пытаясь заснуть. Было жутко холодно. Нет, в такой холод спать невозможно! Он погружался в дремоту и тут же просыпался. Он стал изливать душу лежавшей рядом Дзицуко, вспоминая дело с откатом, из-за которого его уволили.

— Проклятый Синода, проклятый Синода… — бормотал он, не переставая. Жена изо всех сил старалась его утешить.

— Хватит себя изводить! Всё равно ничего не исправишь.

— Но я ведь и тебя за собой утянул!

— Ну кому ещё нужно такое чучело? Я же старуха. Куда мне деваться?

— Холодно.

— Да.

— Ужас! Я скоро окоченею. Мы эту ночь не переживём. Это точно.

— Не говори глупостей. Скоро выглянет солнышко, и мы согреемся. Сколько раз уж так было. Здесь самое солнечное место в парке.

— Сасаки-сан! Сасаки-сан!

— Кто это? Кто там?

— Это Идзуми. Идзуми.

Сасаки сел в палатке и, всматриваясь в ночную тьму, попытался разглядеть обладателя голоса сквозь виниловую плёнку.

— Что тебе надо? Я слышал, ты умер.

Рядом с палаткой маячил неопределённый тёмный силуэт. Это мог быть кто угодно. Хотя голос, без сомнения, принадлежал Идзуми.

— Я пришёл извиниться. Мне очень жаль, что из-за меня вы оказались в таком положении.

Именно так! Из-за него. Это он, гад, во всём виноват. Призрак это или нет — наплевать. Прощать его Сасаки не собирался. Он хотел наорать на Идзуми, но, кроме неуклюжих упрёков, ничего выжать из себя не сумел:

— Решил, значит, прийти извиниться с того света, да? Вещаешь, прямо как призрак из допотопной пьесы. Что же ты живой так не говорил?

В словах Идзуми не было чувства, что вызвало у Сасаки подозрения в его искренности.

— Со смертью человека уходит злоба и ненависть. Потому я и пришёл попросить прощения, пока ты жив. Можешь ругать меня, как хочешь.

— Ты говоришь так, будто я умру через минуту.

— Конечно, мы можем встретиться и после того, как ты умрёшь, но мне не очень хочется. Реальность такова, что ты скоро заснёшь и больше не проснёшься.

Неужели так и получилось? Сасаки столкнулся с Идзуми средь бела дня в парке. Но не там, где они с женой умерли. Они стояли неподвижно и в задумчивости смотрели друг на друга, и Сасаки живо ощутил, что перед смертью видел сон, в котором к нему явился Идзуми, и этот сон вёл в Преисподнюю. Как сказал Идзуми, Сасаки уже не испытывал к нему ни злобы, ни ненависти. И теперь это доставляло ему большую радость — он обрёл душевную свободу.

Датэ гнался за большим чёрным псом, пока не оказался на берегу реки. Спустившись к воде и продравшись сквозь заросли камыша, он увидел Юдзо. Тот стоял спиной к уходившему на закат солнцу.

«Братан», — с гордостью подумал Датэ.

— Ты мне всё время снишься, братан! Так это ты был этой чёрной собакой? Я и не знал. Я обнял её и заснул. Слышь, братан! Тебя же вроде замочили, да? Ты сейчас мёртвый, да? — Датэ разговаривал с Юдзо каким-то внутренним голосом, не издавая звуков. — А как же я? Тебя убили, мы с тобой встретились. Значит, это сон. Так? Или я тоже мёртвый?

— Дурак! Никакой это не сон.

Голос был чёткий, звучал нормально, без всякого эха. Обыкновенный голос настоящего Юдзо. В отличие от прошлого сна сейчас Юдзо по-доброму улыбался.

— Нет, ты ещё не умер. Ты видел, как меня убили, и чесанул. Только пятки засверкали. Помнишь? Нет, ты ещё не умер. И Хаттори ещё живой. Можем посмотреть, как он, если хочешь.

Теперь Хаттори мучила одна только мама-сан. Асахина и его подручные, в изнеможении развалившись на диванах, наблюдали за разворачивавшимся перед ними безумием. Облачённая в кимоно толстуха забрала у бандитов свой нож и, изрыгая ругательства и не сводя злобного взгляда с залитого слезами лица Хаттори, размахивала им перед пленником в тусклом красноватом освещении бара. Её волосы растрепались и патлами свисали на щёки. Глаза вылезли из орбит, сверкая белками, из перепачканного помадой рта, напоминавшего разверстую манжету рукава кимоно, на Хаттори выливался словесный яд.

— Э-э-эх! Мужики! Все вы одинаковые! Я столько горбатилась, накопила три миллиона шестьсот пятьдесят тысяч, положила в банк, а этот паразит спёр из комода мою банковскую книжку и спустил всё на скачках и в маджонг! И такой говнюк мог работать в «Мицубиси»?! Наглая рожа! Умыкнул мои денежки, а я их пять лет потом зарабатывала-а-а! Иэх-х-х! Получай! — возопила она и врезала по спине Хаттори плоской стороной лезвия ножа.

Привязанный к стулу, Хаттори подпрыгнул, взвыл от боли и снова в отчаянии понёс бессмыслицу:

— Ой, больно! Больно! Спина, моя спина! Жжёт спину! Ох как горит, горит! Мясо у меня там жирное? С белыми прожилками? Какой странный ресторан… здесь суши? Дайте воды! Хочу воды! Поезд отправляется… до моей деревни… быстро домчит. Что это? Комары! З-з-з-з-з… Будут зудеть, пока я не умру…

— Э-э-эх! Все вы одним миром мазаны! Называл себя основателем новой религии, пастырем нового братства, а сам пользовался доверием людей, выколачивал из них пожертвования. Ну и я, дура, на эту удочку попалась. Говорил людям: «Вы много грешили. Для спасения вам надо купить эту урну. Обязательно купите. Миллион иен». И я лишилась бабушкиного участка. Я так его берегла — никогда не закладывала. Такой участочек был! Почти восемь соток. В Тёфу. И всё потому, что он на Кинья Китаозди[23] похож. Как это меня угораздило? Гордость или дурость? Взяла документы на участок, отдала ему, пошли с ним в кино. Он и говорит: «Я только в туалет и назад» — и… и… больше я его не видела! Иэх-х-х! Получай!

— Ой, больно! Больно! Итая![24] Дядя там бедро сломал. Свиную печень жарили. Соусом, её соусом… И поперчить, поострее, поострее… Я не могу больше терпеть, Мики-тян! Мики Ниситани, где же ты? Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне! Ты в своём сладком магазине… Я больше не буду дарить тебе подарки. Кто-то ещё хочет съесть эту креветку, стрекоза фьють, фью-фью… Горы, реки, фьють, фью-фью…

— Э-э-эх! Вонючка с сальными волосами! Как у тебя совести хватило обозвать меня старой кошёлкой! Ты трахал моих девчонок, а я их с таким трудом искала, моих милашек, ты их всех перепортил! Ты дерьмо, дерьмо, дерьмо! Да ещё и обрюхатил, и всё равно каждый вечер появлялась твоя противная рожа! Каждый вечер! Я даже место сменила, но ты и туда притащился! Тебя, кроме траха, ничего не интересует! Даже ко мне под юбку залезть пробовал, свинья! Чтоб твоя морда наглая раздулась! Чтоб ты подох в канаве! Иэх-х-х! Получай!

— Ой, больно! Больно! Пронырины трусы! Мне кранты, кранты, кранты! Всё, пипец! Что там за стук в горах? Кто это с красной головой. А за ним чёрное… Кто это? Человек? Чёрный человек? Кто? Кто? Дайте воды! Красной дайте, чёрной! В горле жжёт! Огонь! Дайте хоть росы! Черти из ада! Они меня жрут! Ноги, руки обгрызают!.. И смеются! Смеются! Ой, как холодно, холодно, холодно, яма глубокая, яма, яма…

— Э-э-эх! Вот вы, студентики, думаете, что вам всё можно, потому что вы молодые, молодые. Ты всё заманивал меня в свою грязную, вонючую комнатёнку, я и пошла, дура. Потом обозвал меня старой сукой, и не успела я опомниться — повалил на грязный пол. Ты со своими пятью дружками думал: раз я старая и некрасивая — со мной можно творить всё что хочешь. До сих пор помню, как несло у вас изо рта, как каждый по очереди совал в меня грязный хер… Иэх-х-х! Получай!

— Ой, больно! Больно! Рот, горло, голова… Разламывается! Пели, дурачились. Караоке в Иокогаме. Дыра дырой, грязь, всё в жёлтых пятнах. Всё равно там кайфово. Больше мне там не бывать? Вчера последний раз? Белый мячик, жёлтый мячик… Прыг-скок! Зря я корчился, теперь всё в трубу! В трубу!

— Э-э-эх! Я совсем ещё молоденькая была. Романтическая дурочка. Мне было девятнадцать. Нет, восемнадцать. Наивная простушка из бедной семьи. Ты завёл меня в шикарную гостиную, всё показал, потом вышли в сад. Я, конечно, обалдела от всего, поверила. Повалились прямо на землю под каменным фонарём.[25] А когда всё кончилось, ты сказал, что у тебя богатый папаша и что ты не дурак — жениться на такой, как я, — неуклюжей и неотёсанной! И что у тебя невеста с настоящим роялем. Знаешь, как я орала? Знаешь, как мне хотелось сдохнуть? Что я, я… Иэх-х-х! Получай!

• Предыдущая
• 17/24
• Следующая