Цветы нашей жизни - Метлицкая Мария - Страница 10

– Моя мама всегда хотела, чтобы у нас все было «не хуже, чем у людей», – рассказывает Настя. – Еще в советские времена она готова была отстаивать дикие очереди за коврами и хрусталем. Вечно рано утром ездила куда-то отмечаться, отпрашивалась с работы, чтобы успеть на перекличку в очередь, и поедом ела отца за то, что тот не принимает в этом участия. Отец, человек мягкий, ей не перечил. Снисходительно посмеивался, когда она притаскивала очередной ковер или «Мадонну» (этот немецкий сервиз в советские годы считался символом достатка, если кто не в курсе). Причем из «Мадонны» никто никогда не ел, ковер никогда не расстилался. Матери было важно знать, что у нее это есть.

Точно так же символом благополучия для нее были успехи – мои и отца. Сама она преподавала музыку, работу свою рассматривала как синекуру – появлялась там не чаще, чем пару раз в неделю, пила чай или кофе с коллегами, сетовала на бестолковых учеников, растущие цены, невозможность достать одежду или косметику. Так и вижу картину: маман в высокой меховой шапке а-ля Барбара Брыльска в «Иронии судьбы» (у советских женщин была странная манера не снимать в помещении шапки. Потом, когда я выросла, то догадалась: средств для укладки не было, поэтому тетки стеснялись показать примятые волосы), в модном джинсовом платье, под ним – синтетическая водолазка (все – доказательства высокого достатка и умения жить), в сапогах на «манке» (писк, самый писк моды) пьет кофе и жалуется, жалуется, жалуется. В том числе на меня и на отца.

На отца – потому что он не хочет защищать кандидатскую, а без защиты ему никогда не стать начальником лаборатории. «Так и проходит всю жизнь инженеришкой, – сетовала она. – Ни денег, ни уважения. Все мои подруги и при машинах, и при дачах, и в загранку уже не по разу смотались. А мой все сидит, над патентами своими трясется».

У отца действительно было очень много патентов на изобретения – он был не «инженеришкой», а талантливым инженером и очень любил свою работу, действительно в ней разбирался. Кандидатскую он защищать и правда не хотел, считал это пустой тратой времени. Деньги его интересовали мало. Путешествовать за границу в те времена было невозможно, а чтобы съездить на Байкал, на Алтай и в Прибалтику, у нас деньги были всегда. Мать с нами никогда не ездила – предпочитала санатории. Только на Рижское взморье мы поехали втроем. И то – мы с папой снимали комнатушку в уютном деревянном доме, где в палисадничке рос розовый куст – до сих пор стоит у меня перед глазами, – а мать с нами жить не захотела: «не те условия». Выбила себе путевку в Дом творчества писателей в Дубулты. Звала и меня, но я отказалась – с отцом мне всегда было интереснее, чем с ней, а тем более с кумушками, которые всегда ее окружали. Отец интересно рассказывал, мне казалось, он знал всё обо всем. Но интереснее всего он пересказывал прочитанные книги. Мы шли с ним пешком по кромке Рижского залива, и он пересказывал мне любимых Стругацких. Я могла так идти часами. Мы часами и гуляли – от Дубулты до Пумпури и дальше – до самого Кемери, а потом обратно. А иногда – просто молчали. Он думал о своем, я – о своем, но мне было так здорово идти рядом, и его теплая большая рука с мозолями у основания пальцев была такой надежной, такой крепкой, мужской. Никогда больше, ни с одним мужчиной, мне не было так спокойно и уютно.

А как божественно он готовил! В его репертуаре было совсем немного блюд, но каких! Утром на небольшом юрмальском рынке он покупал парное мясо. А потом начиналось священнодействие. Нож натачивался до остроты бритвы. Мясо в его красивых руках с длинными пальцами так и мелькало. Он смазывал каждую отбивную маслом и оставлял мясо «отдыхать» в миске. Пока мясо «отдыхало», он виртуозно, ровными, одна к одной круглыми дольками резал огромные красные помидоры «бычье сердце», фиолетовый лук. Перемешивал это, сдабривал маслом, щедро солил и перчил. Потом жарил мясо на почти сухой, практически без масла, сковороде. Ничего вкуснее я не ела в жизни! А кофе! Такой кофе, как папа, я не сварю никогда, да и никто не сварит. Он словно чувствовал момент, когда пенка начинала подниматься шапкой. Кофе получался в меру крепкий, с пышной шапкой пены.

Он любил принести с рынка цветы – мне и маме. Он вообще любил делать подарки без повода. Мать бы, наверное, предпочла розы и брюлики простым рыночным букетикам и серебряным кольцам, которые папа заказывал для нее у знакомого ювелира. Но я всегда была в восторге от того, что он мне дарил.

Как мать могла не ценить такого мужчину – для меня загадка. Через несколько лет после папиной смерти она выскочила замуж за отставного полковника Юрия Ивановича. Я к нему отношусь совсем неплохо, он добрый, не вредный, маман боготворит. Но куда ему до отца!

Меня мать тоже все время сравнивала с другими. В детстве это было вроде как безобидно. Ну кто не слышал от родителей: «Никто не плачет, одна ты». Или: «Смотри, какие все девочки аккуратные, одна ты как свинка». Ну и так далее. Правда, и тогда меня это доводило до слез. Иногда было обидно, иногда я злилась и могла нагрубить. В ответ на очередное: «Смотри, какие у Леночки (Катеньки, Дашеньки) аккуратные рисунки» могла выкрикнуть: «Ну и иди к своей Леночке!» Я плакала, мать обижалась, жаловалась на меня отцу. Однажды у нас с ним был на эту тему разговор. Очень хорошо его помню. Мне было лет семь, я была в первом классе.

Был праздник букваря, всем раздали листочки со словами – тогда это называлось странным словом «монтаж». Мне досталось четверостишие, которое я честно выучила и, как мне казалось, неплохо рассказала. А вот у моей подружки Светки слов было гораздо больше. Маман на празднике сидела в первом ряду, и вид у нее был крайне недовольный.

Вечером дома она устроила мне целую сцену. «Надо быть активнее, – кричала она. – Вон Светка, ни кожи ни рожи, а сколько раз на сцену выходила! А ты? Два слова – и все? Надо было просить у учительницы, требовать! Так и проживешь всю жизнь, так и будешь, как твой папаша, в тени». Я искренне не понимала, в чем моя вина. Да и как такое понять семилетнему ребенку? Что родительские амбиции Светкиной мамы вполне удовлетворены, а моя осталась на бобах? Что она сравнивает меня с моей подругой, и сравнение это явно не в мою пользу? Что она мне, маленькой девочке, по сути жалуется на моего отца? В общем, я была растеряна, напугана и в конце концов заревела. Тут пришел с работы отец. Я уткнулась в его старый финский коричневый плащ, который он носил до первых заморозков, ни за что не желая с ним расстаться и «купить что-то поприличней». Мне кажется, запах этого плаща – свежесть осеннего вечера и запах «Явы» – я помню до сих пор. Отец долго не мог понять, в чем дело (ну абсурдная же ситуация, правда?), потом отправил меня в мою комнату: «Иди, Настена, я сейчас руки помою и приду к тебе». Он действительно пришел очень быстро, сел со мной в кресло (было у меня такое – широкое и уютное, мы с отцом в нем умещались вдвоем), обнял и очень серьезно, как-то по-взрослому сказал:

– Ты на маму не обижайся. И не плачь. Мы же с тобой знаем, что ты – самая умная и самая красивая.

Это у нас с детства была такая игра: когда он будил меня по утрам, то спрашивал: «Кто самая красивая девочка?» «А кто самая умная девочка?» «А кто самая сообразительная девочка?» И я с готовностью отвечала «Я» на все эти «ритуальные вопросы». Но в тот вечер я не успокаивалась.

– А что она меня со Светкой сравнивает? Как будто она ей дочь, а не я! – И слезы полились с новой силой, так мне стало жалко себя, бедную сиротку, которую родная мать не любит и всячески притесняет.

– Не обижайся на маму, – повторил отец. – Она не со зла. И она тебя любит. Просто у нее…. Ну как бы тебе объяснить…. Ты понимаешь, ей хочется, чтобы у нас все было лучше всех. А мы с тобой, – тут он усмехнулся, – ну совсем не оправдываем ее ожиданий.

Я, если честно, тогда ничего толком не поняла, но почувствовала – отец меня любит, я для него самый хороший ребенок, другого ему и не надо. Он не хочет получить «улучшенную версию». А вот мать – та, может, и любит, и добра хочет, но она мной совсем недовольна.

Не знаю, разговаривал ли с ней отец. Может, и да, потому что она надолго от меня отстала. А потом все началось с новой силой.

В подростковом возрасте я стала вдруг полнеть. Причем как-то очень заметно. Буквально росла вширь, как на дрожжах. Мать испугалась, потащила меня к эндокринологу. Тот объяснил, что так бывает в переходном возрасте, на фоне гормонального дисбаланса. Скорее всего, годам к шестнадцати все пройдет. Надо только не переедать, заниматься спортом, а главное – набраться терпения. А вот терпение никогда не было сильной стороной моей матушки. Теперь обед, завтрак и ужин для меня превращались в пытку. Она отслеживала каждый кусок хлеба, каждую котлету, которую я намеревалась съесть. Особенно это было ужасно в гостях, где она вела себя, как бдительная жена запойного алкоголика: увидев, что я тянусь за куском пирога или ложкой салата, громко, так, что все слышали, шипела:

«Тебе хватит!»

И все смотрели на меня с каким-то брезгливым сожалением: вот, мол, бедная толстушка! Уже и в дверь не влезает, а все ест и ест, остановиться не может!

Почти каждое утро, когда я надевала форму и собиралась идти в школу, она вздыхала и говорила: «Настя, следи за собой! Ты посмотри, какие все девочки в классе – стройные, худые как тростиночки! Позавидуешь! А ты? У тебя же взрослый размер! Скоро и форму не купишь, шить придется! И замуж тебя никто не возьмет!»

Так что в лифт по утрам я входила в слезах, преисполненная чувством собственной неполноценности и придавленная грузом ненависти к себе – презренной отвратительной толстухе.

Я страшно страдала. Перестала гулять с подругами – мне казалось, что я, самая большая и крупная среди них, похожа на их маму или тетушку. На их фоне я совсем не имела успеха у мальчиков. Да что там на их фоне – я вовсе не имела успеха. Конечно, меня не донимали дразнилками, как в начальной школе, но я для них была чем-то вроде предмета мебели.

Так вышло, что единственной моей подружкой стал отец. В этот невеселый период моей жизни мы необычайно сблизились. Я ждала, когда он придет с работы, чтобы все-все ему рассказать – и что произошло в школе, и что я видела, и что прочитала.

Папа рассказывал мне истории из своей жизни, мы очень много смеялись. Мать в этих посиделках не участвовала – от нашего шума у нее болела голова, да и вообще – «дел было невпроворот, некогда ерундой заниматься».

Однажды отец задержался дома и стал свидетелем «утренней политинформации». Он буквально изменился, лицо у него побелело. Он бросил мне: «Иди, я догоню» – и резко развернулся к матери. Я считала, что подслушивать ниже моего достоинства, но первые слова я слышала: «Не сметь! Не сметь унижать мою дочь!» Я первый раз слышала, как отец повысил на мать голос.

И это подействовало – она перестала меня донимать своими разговорами о том, какая я неполноценная и какое страшное будущее меня ждет.

Я думаю, если бы не отец, я бы выросла закомплексованной теткой. А так – я всегда знала, что есть мужчина, который меня любит – просто за то, что я есть.

Не то, чтобы я совсем не благодарна матери. Благодарна, конечно! Она научила меня со вкусом одеваться и стильно краситься. Готовить тоже она меня научила, за что ей были благодарны все мои мужья, а их ни много ни мало четверо – последовательно, конечно. Нынешний, четвертый, правда, ворчит, что, если бы я хуже готовила, он был бы стройнее O.

Кстати, все мои мужья считали и считают меня красавицей, хотя я далека от общепризнанных стандартов. Но отец когда-то убедил меня, что это так, а женщина, которая уверена, что красавица, и ведет себя соответственно. И убеждает в этом всех окружающих.