Продается недостроенный индивидуальный дом... - Гросс Виллем Иоханнович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/66
• Следующая

Как раз в этот момент проезжали тонкоствольные орудия. В солдат с двух сторон летели цветы. Так много цветов, что ими были украшены и упитанные, лоснящиеся лошади, и темно-зеленые пушки.

Из рассказов Рейна Урве знала, что он в пехоте. Все ли пехотинцы уже прошли? Урве спросила об этом у стоящей рядом старушки. Та прокричала сквозь шум, что как раз пехота все время и движется. Лицо у старой женщины сияло от радости, что так много солдат уже прошло и что все это эстонский корпус.

— Поговаривали здесь, будто все погибли, а погляди-ка, сколько их, и знай себе идут да идут.

Оркестр замер где-то вдалеке, и его сразу же сменила зазвучавшая впереди песня. Урве захотелось пойти туда, где пели. Но тут она увидела, как усатый всадник с медным от загара лицом поднял мальчонку лет шести и посадил его перед собой на коня. Очень трогательно было смотреть на этих гордых мужчин: один был горд тем, что едет на настоящем боевом коне, другой — что у него такой большой сын. Всаднику кричали «ура», забрасывали его цветами, а он смеялся в ответ, и белые зубы его сверкали. Затем последовала пушка; на передке сидела маленькая девочка, разодетая как кукла. Ах, бывают дни, иногда матерям прощается их стремление чрезмерно принарядить детей. Впереди верхом ехал, вероятно, отец девочки — он часто оборачивался и улыбался увлажненными глазами.

Урве снова стала продвигаться вперед. Мальчишки толкали ее. Улица поднималась в гору. Конечно, лучше всего наблюдать за тем, что происходит, с крыльца. В конце концов она примостилась на ступеньках какого-то дома, откуда хорошо видны были марширующие солдаты.

Оркестр грохотал уже совсем близко. За пушками на довольно значительном расстоянии ехал офицер — лошадь под ним пританцовывала. За ним шли трое, средний нес в руках знамя. Затем следовал оркестр, а за оркестром — пехота.

— Да здравствуют наши парни! — прокаркал рядом с Урве сухопарый старик. Его голос потонул в оркестре. Затем старик подтолкнул ее в бок: — Чего ждешь, неси свой букет! Или для милого бережешь?

Урве разозлила фамильярность старика, и она зашагала дальше, к бульвару.

Начался дождь. Пооткрывались зонтики, однако толпа не редела. Позавидуешь сейчас тем, кто наблюдает за шествием, свесившись с подоконников.

Какая-то женщина позвала Урве под свой зонтик.

— Господи, они же насквозь промокнут, — запричитала женщина.

— Не беспокойтесь, это же солдаты, — сказал стоящий рядом мужчина, тоже под зонтиком.

С бодрой строевой песней приближалась какая-то воинская часть. Песню пели на несколько голосов, голоса сливались воедино, словно в настоящем хоре, и только один звучный тенор выделялся, придавая песне чуть залихватский характер.

— Ах, как жаль, они так мило поют, а я уже отдала мои тюльпаны, — прокричала обладательница зонтика Урве на ухо. — Вы, очевидно, бережете цветы для кого-нибудь из знакомых?

Урве радостно кивнула. Да, да, конечно же для знакомого. И как бы хорошо они ни пели, им не достанется ни одной веточки из ее букета.

— Пожалуйста, возьмите одну ветку, — вдруг предложила она с неожиданной для самой себя щедростью.

Дождь прекратился. Выглянуло солнце. Над улицами и крышами поднимался пар. Урве мерзла. Идти дальше не было смысла. Да и куда идти?

Сколько же времени все это продолжается?

Она видела, как из толпы то и дело выбегали женщины с цветами и пакетиками, чтобы обнять мужа, брата, знакомого. Были такие встречи. Были.

— Господи, сколько же их! — послышался позади Урве низкий взволнованный голос.

— Ничего, скоро конец, — ответил уверенный бас. — Пройдут танки — и все.

Примерно через полчаса с грохотом поползли тяжелые бронированные машины.

Урве кинула свой букет улыбающемуся танкисту, который, наполовину высунувшись из люка, махал своим замасленным шлемом. Танкист попытался поймать букет, но не дотянулся, и цветы соскользнули с танка на мостовую.

Ану Мармель, одетая в темное воскресное платье, сидела у раскрытого окна, сложив на коленях руки. Она даже не взглянула на дочь, когда та влетела в комнату:

— Идут!

Лехте была еще ребенок, ей было всего двенадцать лет, но тем не менее она поняла, как неуместна сейчас ее радость. Тихо подойдя к матери, она взяла ее большую рабочую руку и умоляюще сказала:

— Пойдем вдвоем, отец все равно уже не придет.

— Ладно, ладно, иди одна. Не хочется мне что-то.

Между бровями у девочки появилась задумчивая складка. Потом, вскинув голову, она схватила из высокой вазы на комоде букет полевых цветов, которые собрала еще вчера, и, мимоходом взглянув на себя в зеркало, осторожно положила цветы на стол — надо было поправить съехавший на сторону красный галстук. Лехте была пионеркой и понимала всю важность возложенной на нее миссии. Конечно, здорово подпортил настроение отец, который накануне вечером ушел к этому отвратительному дяде Линкману и, наверное, остался там выпивать. Мать хотела дождаться его. Смысла в этом не было, как не было и смысла заводить с отцом ссору. Но Лехте была еще слишком маленькая, чтоб давать советы в такого рода делах. Конечно, разок можно бы попробовать. Она было раскрыла рот, собираясь произнести что-то твердым голосом, но мать опередила ее:

— Иди, иди, доченька. Может, с приходом этих людей наша жизнь изменится и наступят лучшие дни?

— Ну конечно же! Ведь советский строй — самый справедливый на свете. Учительница Оргмаа всегда говорила нам это, и я ей верю. А некоторые делают такие лица, будто они страшно умные и знают все лучше, чем она.

Как приятно высказать то, что думаешь. Жаль, что мама не хочет идти. Бедная мама! Но сейчас Лехте не могла оставаться с ней. Она должна была встретить тех, о ком так хорошо говорила учительница Оргмаа. Ведь даже мать ждала, что в их тяжелой жизни произойдут теперь какие-то прекрасные перемены.

У капитана Кайвы была привычка во время ходьбы приподниматься на цыпочки, — очевидно, он надеялся немного удлинить свое короткое полное тело. В действительности же у него становилась от этого подпрыгивающая походка, и это выглядело очень комично. Вот так он и шагал сейчас впереди роты. Оркестр играл где-то далеко, слышны были только удары барабана. В такт им солдаты, следовавшие за капитаном, старательно отбивали строевой шаг по асфальту, усыпанному цветами и даже целыми букетами. Цветов было много. Их было столько, что хватало на все. Они падали на мостовую, их ловили руки солдат, и они украшали триумфальные арки с надписью: «Добро пожаловать, фронтовики — доблестные сыны и дочери эстонского народа!»

Таллин приветствовал вернувшихся домой героев.

«Глядите, женщины, вот мы идем, — говорили взгляды шагавших мимо воинов. — Мы видели много горя и честно воевали, о нас говорят, что мы герои, но мы не гордецы. Если б можно было выйти из строя, мы подошли бы к вам и охотно поболтали».

Маленький, с коротко подстриженным затылком пионер протянул капитану большой букет сирени. Капитан поднял лиловый букет высоко над головой, помахал им в воздухе, затем повернулся сверкающей орденами и медалями грудью к роте и, сделав четыре шага назад, скомандовал высоким голосом:

— Запевай!

Точно таким же голосом крикнул он сегодня утром одному из солдат:

— Пять суток ареста.

Солдат, которому столь жестоко предсказали его ближайшее будущее, мрачный и оскорбленный маршировал сейчас в одном строю со всеми. Он был уверен, что в этой части города его никто не встречает, и поэтому, согласно уставу, смотрел взглядом, полным упорства, в затылок шагавшего впереди.

Комсорг роты Юхасоо ткнул его в бок. Утром этот всегда смелый младший сержант сурово взглянул на него и пообещал, как только они прибудут к месту назначения, поставить на комсомольском собрании его персональное дело. А сейчас он толкал Рейна, требуя взволнованным шепотом, чтобы тот затянул песню. Сам запевай, персональное дело!

• Предыдущая
• 4/66
• Следующая