Продается недостроенный индивидуальный дом... - Гросс Виллем Иоханнович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/66
• Следующая

Попозже пришел Рейн. Рассказы жены о родных вызвали на его напряженном лице мягкую улыбку. Урве даже пожалела, что мужу надо идти на работу.

Лишь на следующее утро в редакции Урве разобралась в своем пестром материале. Позже дома она переписала то, что успела написать в редакции, и ночью, когда все уже спали, продолжала работать. Свежие впечатления обретали форму, а сама форма вдохновляла на новые мысли. Но как мало умещается в два подвала! А она-то, когда ехала обратно, все волновалась, сумеет ли выполнить задание. Материала было с избытком. Да и как могло войти в очерк все это множество цифр, выписок, биографий, если тема не вмещала их. Тема же родилась так: Урве долго не могла понять, что означала незаконченная фраза в блокноте — две белобрысенькие девочки махали руками... Но когда она вспомнила, как маленькие дочурки начальника участка Уудемяэ, высунувшись в окно, махали ему вслед, когда он вечером уходил на работу, в сердце ее вдруг возникло точно такое же чувство, как в тот вечер, когда она покидала гостеприимную семью Уудемяэ. Вспомнились летние запахи, плывущие из садов шахтерского поселка, девичья песня, и звуки аккордеона, и золото вечернего солнца на верхушке террикона. Лет десять назад здесь был сенокос. А не так давно люди не хотели работать на шахте. Это рассказал парторг. Особенно большой была текучесть на четвертом участке. Теперь под руководством Уудемяэ четвертый участок стал образцовым, и люди почувствовали, что шахта для них родной дом. «Родной дом» — так назвала она свой очерк, и из огромного количества записей была отобрана лишь та маленькая часть, которая касалась четвертого участка.

Но теперь это был уже чистый, отделенный от руды, металл. Готово! Готово! Но почему еще горит настольная лампа? Через окно в комнату падают ранние лучи солнца — вестники ясного летнего дня. Половина четвертого. Из зеркала на нее смотрит взволнованное лицо. Никаких следов усталости. Только есть хочется.

Ахто спал в своей маленькой кроватке, светлая прядка волос на вспотевшем лбу. Отдыхай, маленький человек. Рука матери нежно провела по головке сына. Мать улыбнулась: ее пальцы были в чернилах, как когда-то давно, в школе, на уроке чистописания.

Мыться и спать!

— Который час? — приподняла голову мать.

— Спи, спи, скоро утро.

— О, господи!

Урве вытерла полотенцем лицо и села в ногах проснувшейся матери.

— Дай мне поесть, я голодна как волк.

— Да ну? — слегка удивилась мать и приподнялась.

Но руки дочери обняли ее и заставили лечь. Сердце старой женщины радостно забилось — она уже и не помнила, когда дочка последний раз обнимала ее.

— Не беспокойся. Я сама найду, что надо.

— Ветчина чересчур жесткая...

— Ничего, ничего, у меня зубы крепкие.

— Ты возьми...

— Я возьму, возьму. Уже беру.

Завтракая или ужиная (один господь знает, что это за еда в такой поздний час), дочь рассказала о своей удаче. Самое удачное из всего, что она когда-либо писала! Мать слушала и улыбалась, хмуря брови. Разве же можно так из сил выбиваться, ни один человек долго не выдержит.

Глупости! Ну и что же, если немного устала, зато статья получилась неплохая. Это самая большая награда.

Но по-своему мать оказалась права. Утром, когда Рейн вернулся с работы, Урве проснулась и сразу же объявила ему о своем успехе. Радостный возглас начинался словами: «Я спала всего четыре часа!» Рейн укоризненно посмотрел на жену, взял со стола зеркало и протянул хвастунье. Пусть поглядит на себя! О! В самом деле, желтое лицо, а под глазами синяки — смотреть не хочется. А, ерунда! Урве положила зеркало на стул. Сегодня она может пойти на работу попозже.

Вот только не спится ей, уж очень она взволнована.

Быстро позавтракав, Рейн лег спать, велев разбудить себя около двенадцати.

— Сегодня возьмусь за окна, — заметил он, заталкивая сигарету в мундштук.

— Так быстро. Послушай, хочешь, я почитаю тебе статью?

— Валяй!

Урве присела на край кровати и начала читать свой очерк. Рейн слушал и курил. Она почти уже заканчивала и вдруг почувствовала, что пахнет паленым. Сигарета в руках уснувшего мужа погасла, но кусочек тлеющей бумаги упал на серое байковое одеяло и прожег его. Урве схватила со стола вазу с сиренью, зачерпнула горсть воды и брызнула на быстро увеличивающуюся дырку. Затем осторожно взяла из ослабевших пальцев мундштук с окурком и с рукописью в руках отошла к окну, где долго стояла, закусив нижнюю губу.

Он устал. А Урве читала монотонным голосом, который мог нагнать сонливость и на менее усталого человека.

Он страшно устал... Что он собирался делать сегодня? Ах, да, окна...

Но ведь очерк был о тех местах, где он родился и вырос!

Над проснувшимся городом светило яркое солнце, просушивало крыши домов и улицы, на которых еще лежала роса. Прогромыхала телега, весело поблескивали бидоны с молоком, а из корзинки, похожие на журавлиные ноги, торчали красные стебли ревеня.

Торговец запаздывал на рынок, он подстегивал лошадь, та затрусила рысцой, словно ей стало неловко за свою старомодность, когда сейчас столько машин. Торопливо пробежала школьница с портфелем и скрипкой в руках. Пожилая женщина мела старой метлой тротуар. Ее приветствовал железнодорожник, который вышел из противоположного дома — новехонького, четырехэтажного. На велосипеде проехал пожилой человек, одна штанина заколота английской булавкой, к раме велосипеда веревкой привязана лопата. Прошли маляры, неся на палке пульверизатор.

Наверху, над этой пестрой картиной, стояла молодая женщина в пижаме. Она была босиком и держала в руках исписанные листы бумаги. Женщина смотрела в окно — окно было чисто вымыто, — но ничего не видела. А на работе ей говорили, что у нее острый глаз. Ничего она не видела. Лишь, обернувшись, увидела спящего на спине мужа — он тяжело дышал, втягивая воздух носом и выдыхая полураскрытым ртом. Увидела на груди большую задубелую руку, изъеденные известью пальцы, которые время от времени делали какое-то беспомощное движение. И даже муху, которая села на загорелый лоб мужа, а потом переползла через светлую бровь на нервно подрагивающее веко и с жужжанием полетела.

Затем женщина увидела светлую головку, которая как раз в эту минуту появилась над сеткой маленькой кровати, и синие бусинки глаз с искорками радости: утро, снова великолепное утро!

В это утро, как, впрочем, часто в последнее время, Ахто сразу же попал в объятия матери и услышал знакомые ласковые слова. Но на этот раз слова были гораздо значительнее, несравненно значительнее.

— Ты мой единственный, ты мой самый любимый!

Стояли жаркие безветренные дни. И вот как-то после обеда на юге и северо-востоке начали подниматься тяжелые тучи. Казалось, должна разразиться благословенная гроза. Впрочем, у грозовых туч свои пути и прихоти. Да и не все ли равно, будет гроза или нет, тому, кто идет сейчас по дороге, весело насвистывая. Разразится буря — что же, он встанет под первую попавшуюся ему дружелюбную крышу.

Пиджак на руке, ворот рубахи распахнут, на гладком лбу капельки пота, а на губах веселенький мотив — симпатичный юноша был воплощением самой беззаботности. Он о чем-то спросил у ребят, играющих на краю дороги в пекарню, и те вымазанными пальцами показали, в какую сторону ему идти; потрепал по мохнатой морде прибежавшего обнюхать его огромного пса и посочувствовал ему: в такой день в шубе! И радостно помахал мужчине и женщине, работавшим на солнцепеке.

Юноше тоже помахали.

— Значит, тут вы и строите! — крикнул он, подойдя.

— Строит Рейн, а я загораю, — протянула ему руку женщина.

Все вместе они отправились осматривать дом. Строители могли гордиться — работа что надо!

— Ты когда приехал в Таллин? — Рейн решил выведать у брата его планы на лето. В своем коротеньком ответном письме он дал понять, что Эро может приехать в том случае, если согласен мириться с очень большими неудобствами. Втайне он надеялся, что парень откажется от этой затеи. Но тот все-таки приехал.

• Предыдущая
• 49/66
• Следующая