Лучшее от McSweeney's, том 1 - Смит Зэди - Страница 15

• Предыдущая
• 15/93
• Следующая

Медсестра вкатывает коляску; втроем мы спускаемся в холл.

— Удачи вам, — напутствует она нас, загружая букеты в машину.

— Знает, — заключает жена.

Мы едем по скоростной дороге Лонг-Айленда. Я веду и одновременно набираю номер. Звоню нью-йоркскому врачу жены.

— Ей надо как можно быстрее показаться Киббовицу, — говорит врач.

— Как думаешь, я потеряю яичник?

Она потеряет все. В глубине души я понимаю это.

Вот мы и дома. Жена сидит в кровати, с собакой на коленях. Осторожно приоткрывает марлевую повязку — шрам кривой; такая неаккуратность оскорбляет до глубины души.

— Как думаешь, это можно исправить? — спрашивает она.

Утром мы отправляемся на прием к Киббовицу. Она снова на столе, ноги разведены и покоятся в держателях на стартовой позиции, в ожидании. До прихода врача ее успели опросить и осмотреть семеро студентов-медиков. Я их ненавижу. Ненавижу за то, что они говорят с ней, прикасаются к ней, а драгоценное время утекает. Ненавижу Киббовица — он вот уже второй час заставляет ее ждать, лежа на этом столе.

Она сердится на меня за то, что я раздражаюсь:

— Это их работа.

Появляется Киббовиц. Огромный, как игрок хоккейной сборной, ведет себя грубо и бесцеремонно. Мне сразу же становится ясно, что жене он нравится. Она готова делать все, что скажет этот Киббовиц.

— Двигайтесь. Ближе, ближе, — говорит он ей, усаживаясь на стул между ее ног.

Она приподнимает попу и скользит вниз. Он осматривает ее. Заглядывает под марлевую повязку.

— Кривой, — отмечает он. — Одевайтесь и проходите ко мне в кабинет.

— Назовите мне конкретную цифру, — просит она. — Сколько выживает.

— Я с цифрами дела не имею, — отвечает он.

— И все же мне нужно знать.

Он пожимает плечами.

— Ну, процентов семьдесят, где-то так.

— Семьдесят?

— Семьдесят живут еще пять лет.

— А потом? — спрашиваю я.

— Потом для некоторых — все, конец, — говорит он.

— А что в итоге? — спрашивает жена.

— А чего вы сами хотите?

— Я хотела ребенка…

Такие вот непростые переговоры: каждая часть тела обсуждается.

— Я мог бы вынуть только один яичник, — говорит он. — После «химии» попробуете забеременеть, а когда родите, снова поборемся — вынем уже все остальное.

— А после «химии» беременеют? — спрашиваю я.

Врач пожимает плечами.

— Чудеса случаются… Вопрос в другом: вы не сможете вырастить ребенка, если умрете. Вам не обязательно решать прямо сейчас, сообщите мне через день-другой. А пока я закажу операционную на утро пятницы.

Он жмет мне руку:

— Приятно было познакомиться.

— Хочу, чтобы был ребенок, — говорит жена.

— Хочу, чтобы была ты, — говорю ей я.

И все, больше ни слова. Что бы я ни сказал, она поступит ровным счетом наоборот. Вот до чего мы дошли: злость, упреки, обвинения… Если что, не хочу потом оказаться крайним.

Она открывает дверь смотровой. И спешит по коридору за врачом, поддерживая живот с надрезом, свою рану.

— Удаляйте! — кричит она. — Удаляйте всё, черт с ним!

Врач стоит перед дверью другой смотровой, в руках у него история болезни.

Он кивает.

— Вытащим через вагину. Яичники, матку, шейку, сальник, ну и аппендикс, если вы от него еще не избавились. Потом введем троакар и назначим химиотерапию — восьми циклов должно хватить.

Она кивает.

— Жду вас в пятницу.

Мы уходим. Я держу жену за руку, несу ее сумочку на своем плече — пытаюсь быть таким же заботливым и предупредительным, как и любой другой на моем месте. Она шипит и царапается — все равно что кошка, которую тащат к ветеринару.

— Почему они не говорят «вырежем»? Почему не скажут прямо: в пятницу мы вырежем вам то-то и то-то — так что будьте готовы?

— Хочешь, перекусим? — спрашиваю я у нее; мы идем по улице. — Может, закажем по супу? Тут рядом неплохое местечко.

Лицо у нее пунцовое. Я щупаю ей лоб. Она вся горит.

— У тебя жар. Ты сказала врачу?

— Это к делу не относится.

Потом, когда мы уже сидим дома, я спрашиваю:

— А помнишь наше третье свидание? Помнишь, ты спросила, каким способом я бы покончил с собой, если бы мне пришлось делать это голыми руками? Я сказал тогда, что разобью себе нос и вдавлю его прямо в мозг; а ты сказала, что голыми руками залезешь в вагину и выдернешь матку, швырнув ее через всю комнату.

— И что?

— Да нет, ничего, просто вдруг вспомнил. Разве Киббовиц не собирается вытащить матку через вагину?

— Вряд ли он швырнет ее через всю комнату, — заметила она.

Повисла пауза.

— Теперь, когда у меня нашли рак, тебе незачем оставаться со мной. Ты мне не нужен. Мне никто не нужен. Никто и ничто.

— Если я и уйду, то совсем не из-за того, что у тебя рак. И потом, я буду выглядеть законченным негодяем, все решат, что я попросту струсил.

— Не решат — я изображу из себя настоящее чудовище, без капли жалости, расскажу всем, что сама прогнала тебя.

— Так тебе и поверят.

Она вдруг пукает и в смущении убегает в ванную — как будто такое случается с ней впервые в жизни.

— Все, моя жизнь кончена! — кричит она, с силой захлопывая дверь.

— Подумаешь! Пернуть — это еще не самое страшное, — замечаю я.

Из ванной она выходит уже поспокойнее. Забирается в кровать и ложится рядом, дрожащая и измученная.

Я обнимаю ее:

— Хочешь заняться любовью?

— Ты имеешь в виду — последний раз перед тем, как я перестану быть женщиной? Перед тем, как превращусь в высохшую, морщинистую оболочку?

Так что мы не трахаемся, а ссоримся. Оба действия похожи — драматичные и иссушающие. Когда мы прекращаем, я откатываюсь от нее и, сжавшись, засыпаю на своей половине.

— Хирургическая менопауза, — произносит жена. — Прямо как приговор.

Я поворачиваюсь к ней. Она проводит рукой по волоскам внизу живота.

— Как думаешь, меня побреют?

Нет, я не могу оставить женщину, больную раком. Я не из таких. Вот только не знаю, что делать, потому что эта больная раком — настоящая стервозина. Надеяться, что, заболев, она взглянет на себя по-другому, примет недуг как возможность, необходимость измениться? Для жены не существует такого понятия, как связь между умом и телом, для нее существуют только наука и закон. Всё, кроме фактов, — сплошная ерунда.

В пятницу утром мы сидим в регистратуре, ожидая своей очереди; она объявляет очередной список требований:

— Завещание в верхнем левом ящичке столика. Если что пойдет не так, отключи приборы искусственного поддержания жизни. И чтобы никакой помпы. Пусть меня кремируют. Органы я завещаю. Отдай их все до единого, до последней капли.

И умолкает.

— Хотя… вряд ли я кому нужна такая… грязная.

Она произносит слово «грязная» с отвращением и досадой, как будто запачкалась, наделав в штаны.

Уже вечер, без малого восемь. Наконец, Киббовиц выходит сказать, что он закончил.

— Все настолько спеклось — прямо макароны с сыром. Времени ушло больше, чем я думал. Маточную трубу и стенку брюшной полости тоже захватило. Мы все вычистили.

Ее везут на каталке в палату — подавленную, обеспокоенную, сердитую.

— Почему ты не зашел ко мне? — упрекает она меня.

— Я все время сидел здесь, по эту сторону двери — ждал новостей.

Она делает вид, что не верит — наверняка в то время, как она лежала на операционном столе, я развлекался с секретаршей из соседнего отделения.

— Как ты?

— Как будто прилетела в чужую страну, а багаж потерялся.

Она морщится от боли. Я поправляю ей подушку, регулирую высоту койки.

— Что болит?

— Спроси лучше, что не болит. Болит все. Даже дышать больно.

Так как жена моя врач и ординатуру проходила в этой же больнице, мне выделили небольшую раскладушку — поставить в углу палаты. Я наклоняюсь развернуть раскладушку, и вдруг что-то случается со спиной — ее затапливает жгучая боль. Я осторожно опускаюсь на пол, хватаясь попутно за одеяло.

• Предыдущая
• 15/93
• Следующая