Зацветали яблони - Дорошенко Валентина Алексеевна - Страница 15

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая

А потом, когда от того, другого, пришла телеграмма: «Скончалась при родах» — это я уже помнила, училась во втором классе, — он полетел в Норильск…

И никогда за всю жизнь я не слыхала о матери ни одного плохого слова…

Вдруг Валерка открыл глаза. Несколько секунд лежал, бессмысленно глядел в потолок, словно что-то хотел понять и не понимал. Потом посмотрел на меня.

— Сколько времени? Какой туман на улице… Уже утро? — спросил испуганно.

— Нет, еще день. А это не туман, это черемуха! Ты только посмотри, что вытворяет, прямо как взбесилась. А запах, запах-то какой! — вскочила, чтобы шире распахнуть окно.

— Закрой, у меня от нее аллергия. Куда это мои носки задевались? — Он уже встал и собирал разбросанные по полу вещи.

— Зачем, тебе носки?

— Не могу же я домой без носков вернуться!

— Как? Ты же не собирался возвращаться. Разве ты ей не сказал?

— Понимаешь… — он сел на край кровати. — Видишь ли…

— Сказал или не сказал?

— Сказал. То есть не прямо… намеками.

— Какими же?

— Ну пойми, я не мог сразу, с ходу. Она и так мне сцену закатила. — Он достал пачку своих любимых сигарет «Кэмэл» — верблюд, значит. Чиркнул спичкой, закурил. — Позже, постепенно… Без революций. Она привыкнет…

— К этому не привыкают. Ты сам говорил, что к этому привыкнуть нельзя и надо в лоб. И ты говорил, что это — «случайный союз двух людей», «Не дом — тюрьма», «Семь лет каторги». Говорил или нет?

— Говорил. Так оно и есть… Но сейчас не могу. Ты не представляешь, какая она ненормальная. Знаешь, что она может сделать?

— Что? — спросила, похолодев. Хотя могла и не спрашивать: я знаю, что способна сделать женщина, когда теряет любимого. Что бы сделала я? Выбросилась бы из окна. Самое, по-моему, легкое. И красивое. Последний полет. С последнего этажа нашей высотки.

— …Она может дойти до кого угодно! Кляузничать, писать в деканат, ректорат, в местком, партком… Нужно мне это перед защитой? Очень нужно?

— Конечно, нет. Зачем же…

Я тоже стала одеваться. Никак не могла попасть в рукав своего белого «подвенечного» платья. Но потом нашла.

— Ну, не переживай. Все утрясется, я тебе обещаю, — он потянул меня к себе, сдирая надетое наполовину платье. — Пойди сюда. Успокойся. Ты же у меня умница, ты понимаешь все как надо.

— Не все. Ты преувеличиваешь. Не понимаю и никогда не пойму, как может женщина убить ребенка. Она же убила!

— В общем-то да. И я протестовал. Я хотел ребенка. Но тогда она меня не любила.

— А теперь любит?

— Теперь любит, — сделал глубокую затяжку.

— Ну и иди, живи с ней. Зачем пришел ко мне?

— Я тебя люблю. Люблю тебя, слышишь? Ты моя. Для меня скроена, понимаешь? Для одного меня. А я — для тебя. Остальное не имеет значения, — одной рукой он тушил в пепельнице сигарету, а другой держал меня за плечи.

— А защита?

— Временное препятствие.

Я рванулась так резко, что он не успел меня удержать. Подбежала к двери, повернула замок до конца, вынула ключ и швырнула в открытое окно.

— Вот, смотри. Теперь ты отсюда не выйдешь. Теперь ты — мой. И не надо ничего ждать. Сколько же можно — все ждать и ждать. Я устала.

Валерий встал, высунулся из окна.

— Не ищи, напрасный труд!

— Зачем ты это сделала? Сумасшедшая.

— Да, сумасшедшая. Зато ты очень нормальный. Как же мы жить-то будем вместе? — Валерий молчал. — Может, все-таки прыгнешь? А? Рискнешь? И не очень уж высоко, всего два этажа! Зато красиво-то как: мужчина в полете.

Он встал, подошел к двери, попробовал замки на прочность.

— Бесполезно: замки у меня отличные. Отец делал. Народный умелец.

— Да, ты достойная дочь своего папаши, ничего не скажешь.

— Не очень достойная. Несколько размазня. Дочь боевого командира должна быть более… Гораздо более…

Валерий достал новую сигарету, долго чиркал спичкой — никак не мог зажечь. Наконец зажег.

— Итак, на полет не согласен? Значит, ты просто обречен ходить. И тут уж ничего не поделаешь. А для этого случая хранится в кладовке еще один ключ. Так что не волнуйся. Береги нервы. Они пригодятся тебе для защиты…

Пробовала было убирать, мыть посуду. Но тарелки бились, тряпка вываливалась из рук.

А вот тут мы сидели…

А вот тут он лежал по системе йогов…

А черемуху он не переносит — у него от нее аллергия…

Легла на кровать. Кажется, я задремала: не сразу услышала телефон. «Слушаю!» Никто не отзывался. Но дышал, дышал…

— Отец, — сказала я, потому что теперь я точно знала, что это отец, бывший командир эскадрильи, летавшей бомбить Кенигсберг. И Берлин тоже.

— Отец, — сказала я. — Мы что-то не додумали. Я дура, отец. Хуже…

— Я давно тебя не видел, — отозвался отец. — Целых двое суток.

— …Хуже. Я негодяйка.

— Помню, как ты, маленькая, просыпалась и бежала ко мне. Босиком. Топот твоих быстрых ног помню.

— Я страшная негодяйка, отец.

— Как мы с тобой сажали черемуху… У тебя еще была такая желтенькая леечка…

— А ты знаешь, отец, как распустился сегодня этот куст? А ты знаешь, что от черемухи бывает аллергия?

— Но у нас, дочка, вроде нет ее?

— Нет, папа. У нас с тобой есть комната, прекрасная комната.

— А однажды ты выбросила в окно мои газеты. Не хотела, чтобы я читал.

— А что же я хотела?

— Чтобы я рассказал сказку про оловянного солдатика. А еще…

А еще я собрала все окурки «Кэмэла» и выбросила. Я, наверно, вообще больше приспособлена выбрасывать.

Налила воды в глиняный кувшин, оторвала от черемухи ветку и поставила на стол к отцу. Придет, увидит, и все станет ясно…

Проснулась я оттого, что кто-то меня гладил. Ласково, жалеючи проводил по волосам, щеке, плечу… И снилось что-то хорошее, радостное из того безмятежного времени, которое только во сне может привидеться так живо и так близко. Жалко было открывать глаза.

Но куда денешься: открыла. Солнце ломилось в окно, заливало комнату, плескалось у самых глаз. Несколько секунд еще лежала, глядела в потолок. Потом тело сделало рывок, выбросив меня из постели, словно семечко с раскаленной сковородки: «Проспала!» Но тут же вспомнила: сегодня можно. Можно не бежать сломя голову на кухню, обдумывая по пути, что лучше приготовить на завтрак: омлет с колбасой или колбасу с яичницей. Не нужно вытаскивать из постели Светку, подставлять ее к умывальнику и тут же, в ванной, повторять с ней таблицу умножения, одновременно расчесывая ее короткие волосы, которые все же умудряются запутаться в узлы. Не нужно торопливо рыться в шкафу, выискивая чистую сорочку для мужа, а потом вместе с ним рыскать по всей квартире в поисках ключей, которые он только что держал в руках…

Сегодня не надо забегать ни в прачечную, ни в булочную, ни в мастерскую — никуда. Не надо терзаться сомнениями: покупать пальто Светке сейчас или в следующую получку? Сегодня ничего этого не надо. Не надо даже на работу бежать, наспех в лифте подкрашивая губы и ресницы. Сегодня суббота. Отдых… Можно просто так вот лежать и ни о чем не думать. Лежать и не торопясь просматривать газеты. Вчерашние, правда, — за свежими лень спускаться. Но для меня и вчерашние вполне свежие. Это муж их каждый день изучает. Алчен до информации необыкновенно. А мне не только телевизор посмотреть, поесть как следует некогда бывает. Не говоря уже о том, чтобы в парикмахерскую выбраться — хотя бы раз в месяц. «Сама виновата, — сказал супруг, когда я пожаловалась ему однажды на нехватку времени. — Женщина должна все успевать: и готовить, и стирать, и за собой следить. На то она и женщина». Но я не успевала. Наверно, я плохая женщина. Наверно, он прав. И насчет того, чтобы за собой следить — тоже. Ну вот, сегодня наконец займусь собой. А почему бы и нет? Сегодня я могу себе это позволить. Схожу в парикмахерскую. Сделаю и маникюр, и укладку, и в косметический кабинет загляну: береги платье снову, а кожу — смолоду. И не бегом, не в спешке, а с чувством, с расстановкой…

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая