Три коротких слова - Родс-Кортер Эшли - Страница 2

• Предыдущая
• 2/57
• Следующая

– Он так и останется там лежать? – спросила я.

– Нет, конечно, – пообещала мама, – он сильный, как его папа.

Люка выписали через семь месяцев, но ростом он был не больше моих кукол. Иногда вместо подгузника мама надевала ему одноразовую медицинскую маску.

Тетя Лианна часто звонила и приходила помогать по дому.

– Где мама? – как-то раз спросила она, когда я подошла к телефону.

– На кухне, крэк варит, – не моргнув, ответила я.

– Понятно. Я сейчас приду, – и она повесила трубку. Но когда тетя Лианна постучалась в дверь, Дасти ее не впустил.

Дасти работал прорабом на стройке. Однажды они с напарником что-то не поделили, и тот чуть не ворвался в наш трейлер. Дасти вовремя запер дверь, однако взбешенный напарник выбил ее с петель, а затем принялся крушить все вокруг. Сперва о стенку разлетелся стул, затем в меня полетел журнальный столик. Я вовремя отскочила.

– Ты чуть не прибил Эшли! – завопила мама.

– Он не попал, мам, – прошептала я, сжавшись в углу.

– Надо уезжать отсюда, – заявила мама Дасти, когда они прибирались. – Здешние на тебя плохо влияют.

– На себя посмотри, – ощетинился Дасти. – У меня тут работа, между прочим.

– Во Флориде работы не меньше, – не отступала мама, отшвырнув сломанный стул в угол. – Мне вообще не стоило оттуда уезжать, когда умерла мама.

Мою бабушку по маме звали Дженни. Первого ребенка она родила в четырнадцать лет и сразу от него отказалась. Затем у нее родились: Перри, вслед за ним близнецы – Лианна и моя мама – и младший, Сэмми. Когда бабушке Дженни исполнился двадцать один год, у нее обнаружили рак шейки матки и провели гистерэктомию. Больная, без гроша за душой, с мужем-алкоголиком, поднимавшим на нее руку, бабушка решила, что не в состоянии дальше содержать детей, и сдала их в детский дом при баптистской общине. Мама не виделась с родителями много лет, но когда бабушка Дженни лежала при смерти, мама ездила к ней во Флориду попрощаться. Бабушке Дженни было тридцать три года.

Продав скромное наследство, мама записалась на курсы косметологов. Прежде чем приступить к работе со средствами для химической завивки и окраски волос, ей следовало пройти медосмотр. Так она узнала, что беременна мной. Мама рассчитала, что зачатие произошло в ночь, когда она «отмечала» похороны бабушки. Так или иначе, через тридцать девять недель на свет появилась я. Когда у мамы начались схватки, она смотрела по телевизору сериал «Молодые и дерзкие» и дала мне имя одной из героинь.

Наконец Дасти уступил и согласился переехать в Тампу. Мама взбодрилась. Собирая вещи, она напевала «Ты – мое солнце» и приговаривала: – «Мы переедем в Солнечный Штат и будем жить долго и счастливо».

Я почти ничего не помню об изматывающей поездке, только то, как подпевала Джоан Джетт по радио. Во Флориде мы остановились сначала в мотеле, затем в каком-то доме, где пахло, как на морском берегу во время отлива. Помню, я ходила по трейлерному парку с бутылочкой для кормления и выпрашивала молоко для Люка. Мы всегда брали еду на вынос в дешевых забегаловках, и машина насквозь пропахла маринованными огурцами и горчицей. Сидя на заднем сиденье, я с аппетитом уминала очередную порцию гамбургеров, как вдруг мама громко выругалась:

– Черт! Вляпались!

Красная полицейская «мигалка» осветила окна красивым темно-розовым светом, и руки у меня засияли, словно под кожей горел огонь.

Включилась оглушительная сирена. Дасти в сердцах саданул кулаком по рулевому колесу.

– Эшли, просись на горшок, понятно? – приказала мама.

Полицейский поинтересовался, где наш номерной знак.

– Мама, хочу пи-пи! – громко объявила я.

– Куда направляетесь? – продолжал инспектор.

– Едем в гости к моему отчиму, – ответила мама самым любезным тоном.

– Мы только-только из Южной Каролины. Переезжаем, – перебил ее Дасти. – Завтра я получу новые номера.

– Добро пожаловать в штат Флорида, – ответил ему инспектор и, бегло взглянув на меня и Люка, арестовал Дасти за отсутствие номерного знака и просроченные водительские права.

Мама то ругалась, то плакала, пока мы ждали, когда Дасти выпустят. Он вышел через несколько часов, и мы отправились в наш новый дом – оштукатуренную снаружи прямоугольную коробку на тенистой Севаха-стрит. «Мы будем жить в отдельном доме», – сказала мама, и я поняла, что дела у нас пошли в гору. Через три дня пришли полицейские – и навсегда разрушили мою семью.

Я сидела на крыльце в одних шортах, когда подъехала патрульная машина.

– Его здесь нет, – ответила мама на вопрос, где находится Дасти. Один из полицейских двинулся к ней. Мама, прижимая к себе Люка, закричала: – Я ни в чем не виновата!

– Мама! – завопила я, протягивая к ней руки.

Офицер в форме оттолкнул меня и выхватил Люка из маминых объятий. Я побежала к полицейской машине, куда уже усадили маму. Задняя дверь хлопнула так громко, что у меня поджилки затряслись. Даже сквозь закрытое окно было слышно, как кричит мама. Чьи-то руки оттащили меня обратно на тротуар, машина с мамой тронулась и скрылась из виду. Я отчаянно силилась вырваться и броситься вдогонку.

– Успокойся! Не дергайся! – приказал мужчина с блестящими пуговицами на форменной рубашке.

– Винки! – захныкала я, вспомнив про своего мишку.

– Это кто еще такой?

Офицер отпустил меня в дом. Я вытащила Винки из-под своего одеяла.

– Мишку можешь взять с собой.

Полицейский наобум схватил две моих футболки, надел одну на меня и велел мне обуться. Ярко-розовую футболку с земляничкой он напялил на Люка, хотя она была слишком велика.

В участке Люка передали женщине-офицеру. Она посадила его себе на колени, я присела рядом. Люк схватил Винки за уши, а я прислушивалась к приглушенным маминым выкрикам, оглядывалась, но не могла понять, где же она. Тут вошли две какие-то женщины в обычной, не форменной, одежде. Одна из них взяла Люка, другая грубовато схватила меня за руку и потащила за собой. Винки остался у Люка.

– Дай! – зарыдала я и потянулась к своему мишке.

– Вы скоро увидитесь, – сказала мне одна из женщин.

– Винки!

И вдруг у меня перед глазами промелькнула мама.

– Эшли! Я скоро вас заберу! – только и успела выкрикнуть она, и дверь захлопнулась. Я обернулась. Люка уже не было. Меня вывели на улицу и погрузили в машину.

– Мамочка! Люк! Винки! – громко звала я.

– Вы скоро увидитесь, – повторила женщина, и машина тронулась.

Вспоминать тот день – все равно что раздирать рану, которая едва затянулась. Тогда я верила, что все будет как прежде. Я даже не догадывалась, что больше никогда не вернусь к маме, а Винки не вернется ко мне.

Меня вырвали из семьи, и никто не объяснил мне, что произошло. Я пребывала в уверенности, что меня в конце концов привезут к маме и Люку, где бы они ни находились. Может, когда-то я и была слишком мала, чтобы понять происходящее, но прошли годы, а на мои вопросы никто так и не ответил. Мне пришлось жить у совершенно незнакомых людей. Целых девять лет меня передавали из рук в руки, как подержанную игрушку. Первые мучительные часы разлуки с мамой встают в памяти яснее, чем последующие несколько лет.

Машина притормозила. Выглянув из окна, я увидела дерево с голубыми цветками размером с чайную чашку.

– Вот мы и приехали! – сказал водитель, словно ожидая, что я обрадуюсь.

Дверца машины распахнулась, и надо мной склонилась какая-то женщина.

– Ну, привет. Меня зовут миссис О’Коннор. Я о тебе позабочусь.

И она погладила меня по голове.

– А где мама?

– Она не сможет сегодня прийти, – ответила миссис О’Коннор. К ней, вцепившись в ее юбку, прильнули двое малышей.

Меня уложили в комнате, где стояли колыбелька, детский манеж и большая двухъярусная кровать. Вокруг сопели дети, но мне было очень одиноко. Я плакала о маме. Никто не пришел меня утешить, и я, всхлипывая, стала бубнить «Ты – мое солнце», пока не уснула.

• Предыдущая
• 2/57
• Следующая