Книга странных новых вещей - Фейбер Мишель - Страница 104
- Предыдущая
- 104/121
- Следующая
— Правда, правда, — кивнула Грейнджер. — Мы все родом из ниоткуда, я забыла, простите. Мы — чертов Иностранный легион, как любит талдычить Тушка. И вообще, кто захочет домой, когда там все так херово, а здесь все так фантастически прекрасно. Только какой-нибудь чокнутый, правда?
— Грейнджер, пожалуйста! — предостерегла ее Флорес.
— Не говорите так, — попросил ее Остин.
Грейнджер разрыдалась:
— Где ваша человечность, люди? Да вы просто, блин, не люди!
— В этом нет нужды, — сказала Флорес.
— Да вы-то что знаете о нужде? — кричала Грейнджер, уже в истерике. — Уберите от меня свои лапы!
— Мы вас не трогаем, мы вас не трогаем! — затараторил Остин.
Еще что-то с грохотом свалили на пол, наверное металлическую стойку для капельницы.
— Где мой папа? — кричала Грейнджер, давясь слезами. — Я хочу к папе!
Грохнула дверь, и в палате стало тихо. Питер даже не был уверен, что Остин все еще здесь, но ему казалось, что назойливая Флорес суетится где-то рядом, вне его поля зрения. Шея у него задеревенела, голова пульсировала болью. Жидкость из пакета неторопливо капала в вену. Когда она выкапала вся, пакет слипся и сморщился, как презерватив, и Питер попросил разрешения уйти.
— Доктор Остин хотел кое-что с вами обсудить, — сказала Флорес, освобождая его от иглы. — Я думаю, он скоро придет.
— Чуть позднее, — сказал Питер. — Мне действительно нужно уйти.
— Лучше бы вам остаться.
Он размял кисть. Крохотная ранка в том месте, где только что торчала игла, сочилась яркой кровью.
— Можете заклеить ее пластырем?
— Конечно, — сказала Флорес, роясь в ящике. — Доктор Остин сказал, что вы на самом деле очень… э-э… заинтересуетесь тем, о ком он с вами хочет побеседовать. Тут у нас есть еще один пациент.
— Кто?
Питеру не терпелось убраться отсюда: нужно было написать Би как можно скорее. Он должен был написать ей много часов назад, вместо того чтобы ехать куда глаза глядят в мелодраматическом угаре.
— Не могу вам сказать, — сказала Флорес, сморщив свою обезьянью мордашку. — Если вы потрудитесь дождаться…
— Извините, — сказал Питер. — Я вернусь, обещаю.
Давая это обещание, он наверняка знал, что лжет, но слова оказали желаемое воздействие: медсестра отступила, и он вышел.
Не имея при себе никаких иных свидетельств перенесенных испытаний, кроме крохотного ватного шарика на запястье, он медленно, но неуклонно брел в сторону своей квартиры. Служащие СШИК, попадавшиеся ему в коридорах, бросали косые взгляды на его жалкую фигуру. Не дойдя всего нескольких метров до своей двери, он встретил Вернера.
— Привет! — сказал Вернер, проходя мимо.
Он поднял при этом два пальца вверх — движение могло означать что угодно: и то, что он слишком ленив, чтобы использовать всю ладонь, и весьма приблизительное подобие жеста «мир вам», и бездумное подражание христианскому благословению. Скорее всего, движение не означало ничего, кроме решимости Вернера продолжать свои инженерно-гидравлические или любые другие дела, не отвлекаясь на всяких странного вида чудаков.
«О, и тебя да благословит Господь, приятель!» — хотел было крикнуть Питер вслед удаляющемуся китайцу. Но это был бы сарказм. Он должен избегать его, грех даже думать о таком, это ляпсус, это позор. Он должен держаться за свою искренность. Ни желчи в душе, ни жала в речах. Любить всех без изъяна, относиться по-доброму ко всем существам, даже к бешеной собаке вроде Тартальоне, даже к пустому месту вроде Вернера — вот священный долг его как христианина, его единственное спасение как личности. Открывая дверь своей квартиры, Питер убеждал себя изгнать из сердца неприязнь к Вернеру. Вернер был паршивой овцой, но драгоценной в глазах Господа, неприглядный урод, который ничего не может поделать со своим уродством, тошнотворный сирота, выросший в особую форму существования, постоянно изворачиваясь и приспосабливаясь, чтобы выжить. Все мы таковы, напомнил себе Питер. Нам не хватает чего-то принципиально важного, но мы все равно двигаемся вперед, торопливо пряча раны, старательно маскируя свое неумение, блефуя, скрывая собственные слабости. Все — а пастор в особенности — должны осознать эту правду. Что бы он ни сделал, в какие глубины ни погружался, нельзя перестать верить в то, что все мы — братья.
И мужчины.
И женщины.
И ?????.
Дорогая Би, — написал он.
У меня просто нет слов, чтобы описать мои чувства по поводу случившегося с Джошуа, одна только нецензурная брань. Он был такой чудесный, такой милый кот, и мне невыносимо больно при мысли о том, что он умер и какой страшной была его смерть. Как ужасно, когда тебе так грубо напоминают о том, что у христиан нет волшебного иммунитета против зла человеческого. Вера в Христа ведет к удивительным благословениям и проблескам удачи, мы с тобой сами много раз убеждались в этом, но мир по-прежнему полон опасностей, а мы по-прежнему — просто потому, что мы люди, — уязвимы перед ужасами, которые люди же и творят.
Я тоже зол. Но не на Бога, а на тех больных ублюдков — палачей Джошуа. Я должен любить их, но мне хочется их прикончить, несмотря на то что это убийство не вернет нам Джошуа. Мне нужно время, чтобы преодолеть эти чувства, идущие из самого нутра, и я уверен, ты тоже справишься с ними. Я не говорю, что ты должна простить этих мальчишек, потому что пока я и сам не в состоянии их простить. Только Иисус был способен на такое глубокое милосердие. Скажу лишь, что сам я причинил много горя другим и был прощен. Однажды я ограбил дом, в котором в спальне лежали коробки с лекарствами от рака, много коробок. Я знал, что это лекарство от рака, потому что порылся в них, ища, что бы я мог употребить сам. Я украл коробки с анальгетиками, а остальное так и оставил рассыпанным по полу. Годы спустя я часто думал о том, что чувствовали эти люди, когда вернулись домой из больницы, или куда там они ходили в тот день. Я не про анальгетики — они, я думаю, смогли довольно быстро их возместить. Я имею в виду тот факт, что их ограбили в довершение всего того, через что им пришлось пройти, что бессовестный вор не сжалился над ними, не проявил милосердия к их невыносимым обстоятельствам. То же самое сделали с нами те, кто истязал Джошуа. Что еще я могу сказать? Я — не Иисус.
Но я все еще твой муж. Мы столько пережили вместе. Не только как команда супругов-христиан, но и как два животных, доверившиеся друг другу. Когда я думаю о пропасти, которая разверзлась между нами, я заболеваю от горя. Пожалуйста, не отвергай мою любовь. Иногда в проповедях я рассказывал людям, что тогда в больнице, в день нашей встречи, я был очарован сиянием Иисуса, которое исходило от тебя. Я в это верил, когда рассказывал, но теперь я не так уж в этом уверен. Может, я недооценил тебя, стремясь извлечь некую евангелическую мораль. Это был твой собственный свет, твоя сияющая, удивительная душа, которая обитала бы в тебе, даже не будь ты христианкой, душа, которая выделяет тебя из всех и теперь, даже несмотря на то, что ты, видимо, по-прежнему отвергаешь Бога. Я люблю тебя и хочу тебя независимо от твоей веры или неверия. Я скучаю по тебе. Не покидай меня.
Прости, если я дал тебе понять, что меня не интересует происходящее в мире — в нашем с тобой мире, на Земле. Пожалуйста, рассказывай мне все подробно. Все, о чем ты думаешь, все, что тебя тревожит. Здесь вообще нет новостей как таковых — нет газет, даже старых, нет никакого доступа к информации о текущих событиях, никаких книг по истории, да и вообще книг, только сборники кроссвордов и головоломок и яркие журналы об увлечениях и профессиях. И те подвергнуты цензуре. Да-да, маленький старательный сшиковский цензор проштудировал все журналы и вырвал все страницы, которые СШИК посчитал недопустимыми!
Я наконец-то встретил Тартальоне — того самого пропавшего лингвиста. Он сильно не в себе, но зато рассказал мне о планах СШИК. Вопреки нашим подозрениям они не преследуют ни империалистических, ни коммерческих целей. Они полагают, что мир наш гибнет, и хотят создать новый — на Оазисе. Для кого — я не знаю. Не для таких, как ты, разумеется.
- Предыдущая
- 104/121
- Следующая
