Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/148
• Следующая

Через неделю Александр навестил больную бабушку и принес ей письменное заверение в полном с нею согласии относительно передачи ему трона.

Так впервые проявилось двуличие Александра, скоро превратившее его в выдающегося лицемера.

А еще через неделю, 2 ноября, в воскресенье, у государыни состоялся большой парадный обед, на котором показалась она всем очень нездоровой и утомленной. Екатерина вышла, опираясь на руку Зубова, с трудом передвигая толстые, отекшие нога.

Она никогда не сидела за столом долго, а на сей раз не провела за обедом и получаса, отправившись в свои покои.

И на следующий день, и с утра 4 ноября Екатерина не выходила из своих комнат. Она отдыхала, чтобы 4-го вечером принять у себя маленькое, изысканное общество.

Екатерина была весела и попеняла своему шуту Льву Нарышкину на то, что он боится разговоров о смерти. Сама же стала в шутливом тоне рассказывать о недавней кончине короля Сардинии.

Проводив гостей, она с трудом дошла до постели, а рано утром 5 ноября почувствовала, что больна уже совершенно.

Из последних сил добралась она до «секретного кабинетика» — отхожего места — и оттуда уже не вышла.

…Обеспокоенный долгим ее отсутствием, старик камердинер Иван Перфильевич побежал в спальню к Зубову, находившуюся в соседней комнате: пикантность ситуации не позволяла войти в туалет никому, кроме любовника.

Зубов с замиранием сердца вошел в клозет. Он увидел упавшее набок кресло. В сиденье кресла было прорезано круглое отверстие, под которым стояло серебряное ведро. И кресло и ведро лежали на полу. Рядом лежала бездыханная Екатерина. Она не могла пошевелить ни рукой ни ногой, не могла произнести ни слова и только мычала.

…Потом смерть ее, такую именно смерть, считали наказанием Господним за великое кощунство, совершенное ею, ибо кресло, превращенное по ее приказу в стульчак, было не чем иным, как троном польских королей, присланным ей Суворовым из Варшавы.

В ту ночь, когда Екатерину настиг последний — третий — апоплексический удар, цесаревичу Павлу Петровичу приснился странный сон. Снилось ему, будто какая-то неведомая сила подняла его и понесла в небо, и он стал парить под облаками.

Очнувшись от необыкновенного видения, Павел заметил, что и жена его тоже не спит. Павел спросил ее, отчего она бодрствует, и Мария Федоровна ответила, что всю ночь ее не оставляет сильная тревога и она чувствует, что случилось нечто чрезвычайное.

Начался день, но оба они продолжали находиться под влиянием своих ночных ощущений, которые были столь неотступны, что Павел даже рассказал о своем сне ближайшим придворным, собравшимся в обед за его столом.

Окончив трапезу, цесаревич вышел из гатчинского дворца на крыльцо, как вдруг увидел скачущего изо всех сил всадника. Даже издали было видно, что он необыкновенно высок и широкоплеч. Не соблюдая этикета, когда бы должен был оставить коня у кордегардии и войти в ворота парка пешим, подскакал он прямо к Павлу и слетел с седла.

«Зубов, Николай, с арестом, зачем же еще?» — узнал всадника Павел, и мгновенно пронесся в мозгу его дивный сон, начавший, кажется, столь скоро и к тому же весьма дурно сбываться.

— Ваше императорское высочество, — выпалил великан, преданно тараща глаза и старательно держа у треуголки отчего-то мелко трясущуюся руку, — ее величество, вашу августейшую матушку, хватил удар.

Павлу показалось, что сон повторяется — все та же неведомая сила снова приподняла его, но не к облакам, а над полом крыльца и бросила к стене.

«Обморок», — мелькнуло у него в мозгу, и потом, когда он вспоминал этот миг, поражался точности русской поговорки: «Кто обмирает, заживо на небесах бывает».

К счастью, дурнота тут же прошла, и он, еще не осознав случившегося и не разбирая, отчего ему стало плохо — то ли от страха за матушку, то ли от того, что наконец настал тот вожделенный миг, которого ждал он полжизни, — увидел нового всадника, ворвавшегося во двор, и узнал в нем одного из лучших своих друзей — Федю Ростопчина.

Ростопчин сказал то же, что и Николай Зубов, сообщив, впрочем, что прислал его с этой вестью старший сын цесаревича — Александр.

Зубов тут же опомнился и почти прокричал, боясь, что Павел иначе сказанного не оценит:

— Ваше императорское высочество, из-за крайнего волнения совершенно запамятовал доложить вам, что прислан сюда братом моим Платоном.

Павел оценил, ласково взглянув. Он, кажется, начал приходить в себя, и уже добрый эскадрон курьеров, влетавших в гатчинский парк верхом, в двуколках, дрожках, даже на телегах, присланных чуть ли не всеми сановниками империи, принимал с царственным спокойствием, сумев даже напустить на лицо приличествующую случаю скорбь.

А к концу неожиданного приема к нему вернулось даже неподобающее обстоятельствам чувство иронии. Это случилось, когда у ворот остановилась мужицкая телега и от нее к крыльцу побежал совсем уж дремучий бородатый малый, оказавшийся вестоношей от дворцового повара.

Это-то и положило конец неожиданному приему.

«Некого больше ждать, да и незачем», — подумал Павел и велел подавать карету. Вместе с женой он помчался в Петербург, а за ними потянулся длинный хвост всадников и экипажей.

Уже в сумерках подъехал Павел к Зимнему дворцу. На площади стояли тысячи людей и сотни карет и возков.

Александр и Константин встретили отца в гатчинских мундирах и, почтительно следуя за ним и Марией Федоровной, прошли в спальню умирающей, лежавшей в глубоком беспамятстве.

Когда все они вышли из опочивальни, то увидели забрызганного грязью двадцатисемилетнего коменданта Гатчины Алексея Андреевича Аракчеева. Он мчался в Петербург в легкой открытой фельдъегерской коляске, без шинели, в одном мундире и заляпался с ног до головы месивом из снега и слякоти.

Александр, зная, сколь близок его отцу этот человек, тотчас же отвел Алексея Андреевича к себе в покои, сам подал ему умыться и переодел в собственную рубашку.

А в это время Павел начал метаться между опочивальней, заполненной отчаявшимися врачами, и совершенно пустым кабинетом императрицы, отыскивая, прибирая к рукам и опечатывая нужные ему бумаги.

Его близкие тоже всю ночь не смыкали глаз, находясь поблизости от умирающей и наблюдая, как цесаревич то входит в спальню Екатерины, то выходит из нее.

В три четверти десятого утра 6 ноября Павел в последний раз вышел от матери, и в тот же миг все услышали ужасный стон, разнесшийся по дворцу.

Через минуту вышел лейб-медик Роджерсон и сказал:

— Все кончено.

Павел повернулся на высоких каблуках направо кругом, надел огромную треуголку и, держа по форме в правой руке трость, хрипло закричал:

— Я ваш государь! Попа сюда!

Священник явился мгновенно — он давно уже ожидал кончины Екатерины и молился в одной из соседних комнат, держа наготове все необходимое. Он поставил переносной аналой, положил на него крест и Евангелие и первой привел к присяге Павлу Марию Федоровну. После нее присягал старший их сын Александр. Когда он повторил все, что перед тем говорила его мать, Павел вдруг подошел к нему и сказал:

— Сын мой, добавьте к присяге слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего».

Александр побледнел, но тут же выполнил волю отца.

Уже 6 ноября, в самый день смерти Екатерины, к присяге были приведены Сенат, генералитет, Святейший Синод, а также и все чиновники Петербурга.

В этот же день были написаны указы, касающиеся ношения формы, цвета мундиров и прочих необычайно важных, столь же существенных для государства предметов. Самым же первым из всех был указ, объявляющий, что отныне полковником всех гвардейских полков является Павел.

А в ночь на 7 ноября прямо в своих казармах была приведена к присяге вся гвардия. Александр был объявлен наследником престола и шефом Семеновского полка, а Константин — шефом Конногвардейского.

• Предыдущая
• 41/148
• Следующая