Верность и терпение - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/148
• Следующая

Однажды Мелиссино прислал Аракчеева к Павлу заделать образовавшуюся в пушечном жерле раковину. Павел, следивший за тем, как умело Аракчеев и приехавший с ним мастер-оружейник сделали это, пришел в совершеннейший восторг и попросил Алексея Андреевича остаться в Гатчине командиром артиллерийской роты.

А когда Павел узнал, что каждое учение артиллеристов длится по двенадцать часов, Аракчеев сразу же стал самым любимым его офицером из всего гатчинского гарнизона. Уже через месяц прапорщик Аракчеев удостоился чести обедать за одним столом с цесаревичем. Павла покорила дисциплинированность, аккуратность, скрупулезность и отличное знание дела, сопряженные с поразительным служебным рвением.

Не только бедность была врагом Аракчеева — природа наградила его и крайне отталкивающей внешностью. Один из современников оставил такой портрет Алексея Андреевича: «По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей. Уши у него были мясистые, большие, толстая безобразная голова всегда склонена набок. Цвет лица был у него земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри раздутые, большой рот и нависший лоб. Глаза у него были впалые и серые, и вся физиономия его представляла страшную смесь ума и злости».

Но, несмотря на столь несчастливую наружность, он не только выбился в люди, но отмел в сторону многих красавцев и угодников, из которых преимущественно и состояла прислуга дворца, офицеры дворцовых караулов и придворный штат.

И тот же современник, оставивший столь нелицеприятное описание внешности Аракчеева, вынужден был признать, что положения своего сумел он достичь благодаря уму, строгости и неутомимости и, став в Гатчине самым необходимым для Павла человеком, приобрел неограниченное доверие цесаревича и в то же время оказывал на него огромное влияние.

К тому же был Аракчеев прям, бескорыстен, обладал большими способностями быстро и хорошо организовывать всякое дело, внося в него строгую методичность и порядок. В последнем, впрочем, как и в соблюдении формы, не знал он предела и часто доходил до тиранства.

Кроме того, Аракчеев был по-собачьи предан своему августейшему сюзерену и, когда только мог, выказывал неустанную заботу о его безопасности.

В июне 1796 года, когда шел Аракчееву двадцать седьмой год, был он по просьбе Павла произведен Екатериной в полковники.

В это время занимал Алексей Андреевич должность инспектора гатчинской артиллерии и пехоты и уже два года руководил всеми делами и устройства и обустройства гатчинских войск, в которых состояло две с половиной тысячи солдат и офицеров.

Став в день воцарения Павла комендантом Петербурга и вскоре же командиром Преображенского полка и получив таким образом почти неограниченную власть над всеми войсками столичного гарнизона, Аракчеев превратился в тирана масштабов грандиозных.

В начале 1798 года Аракчеев, проводя смотр собственного Преображенского полка и увидев плохую выправку, так разъярился, что побил тростью и обложил матом офицеров батальона, которым командовал подполковник Лен.

Оскорбленный за своих товарищей и подчиненных, не имея возможности вызвать старшего по званию на дуэль, Лен, придя домой, написал Аракчееву гневное письмо, после чего пустил себе пулю в висок.

Павел был полковником всех гвардейских полков, знал всех старших офицеров, и подполковник Лен был у него на самом хорошем счету.

Громкая история стала известна ему. Когда император прочитал письмо покойного, то он тут же отправил Аракчеева в отпуск по болезни, а затем и вообще отставил от службы. Правда, отставка его была недолгой, ибо обойтись без Аракчеева представлялось Павлу делом весьма затруднительным, и он через три месяца вернул его на службу.

Однако за время отсутствия Аракчеева произошла важная перемена: на посту военного губернатора столицы был уже не граф Буксгевден, которого Павел тоже выгнал со службы, а пятидесятитрехлетний генерал от кавалерии остзейский барон Петр Алексеевич фон дер Пален, отозванный Павлом с должности курляндского генерал-губернатора.

Барклай знал о Палене больше, чем о других генералах, и потому, что был ему земляком, и потому, что в последней войне с турками получил Пален известность храбрейшего кавалерийского генерала, славившегося во всей армии абсолютной невозмутимостью и воистину олимпийским спокойствием, в каких бы смертельно опасных и головоломных ситуациях он ни оказывался.

Эту репутацию храбреца дополняла и добрая молва о его радушии, прямоте и всегдашнем расположении к товарищам.

Барклай невольно всегда следил за карьерой остзейцев, и перипетии службы Палена становились известны ему, как, впрочем, и другим их землякам. Однако, далекий от Петербурга и двора, Михаил Богданович не знал, что барон Петр Алексеевич перебрался из Риги в Петербург благодаря тонкой и, как потом оказалось, далеко ведущей дворцовой интриге. Воспитательница шести дочерей Павла, статс-дама, баронесса Шарлотта Карловна Ливен, занимавшая среди особ прекрасного пола столь же властное положение, какое Аракчеев среди особ пола сильного, тоже была из остзейского края и, как водится, усиленно протежировала своим землякам. Одной из ее подопечных была дальняя родственница — тоже остзейская баронесса Юлиана Шеппинг.

Стараниями Шарлотты Карловны Юлиана стала второй женой Палена, а потом, как и она сама, статс-дамой великой княгини Елизаветы Алексеевны — жены цесаревича Александра Павловича.

Именно этот несокрушимый союз двух статс-дам проложил путь в столицу курляндскому губернатору.

Задумав выдать замуж Юлиану Шеппинг, Шарлотта Карловна должна была сначала развести Палена с его первой женой — внебрачной дочерью князя Потемкина и его родной племянницы, бывшей замужем за графом Скавронским.

Пален с удовольствием расстался с первой женой и потому, что была она дамой не больших добродетелей, и потому, что развод с фактической дочерью ненавистного Павлу князя Таврического должен был весьма импонировать императору.

Свидетель всего происходившего, немецкий писатель Август Коцебу, хорошо знавший Палена, так характеризовал его: «При высоком росте, крепком телосложении, открытом, дружелюбном выражении лица он от природы был наделен умом быстрым и легко объемлющим все предметы. Эти качества соединены были в нем с душою благородною, презиравшею всякие мелочи. Его обхождение было суровое, но без жестокости. Всегда казалось, что он говорит то, что думает, выражений он не выбирал. Он самым верным образом представлял собою то, что немцы называют «рубака». Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал это исходя из собственных интересов, сохраняя вид, будто исполнял их безжалостно, когда иначе не мог поступать, что случалось довольно часто.

Почести и звания, которыми государь его осыпал, доставили ему, вполне естественно, множество горьких завистников, которые следили за каждым его шагом и всегда были готовы его ниспровергнуть.

Часто приходилось ему отвращать бурю от своей головы, и ничего не было необычайного в том, что в иные недели часовые по два раза то приставлялись к его дверям, то отнимались. Оттого он должен был всегда быть настороже». Таким был третий выдающийся человек, который, как Суворов и Аракчеев, занимал весной 1798 года умы петербуржцев, да и всех россиян, внимательно наблюдавших за происходящим вокруг трона.

Барклай также с интересом следил и за тем, что происходило в Санкт-Петербурге, и в Египте, и в Европе, и не было это праздным любопытством, ибо от всего этого самым неожиданным образом могла мгновенно перемениться и его судьба, и судьба России.

Понимали это и Аракчеев, уехавший к себе в имение Грузино, и Суворов, снова оказавшийся в своем Кончанском.

Однако, если Барклай смотрел на все как солдат, которого в любой момент могут поднять по тревоге, Аракчеев, тоже ожидавший сигнала, лелеял надежду, что его снова призовут к престолу.

• Предыдущая
• 46/148
• Следующая