Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Шульман Нелли - Страница 69

• Предыдущая
• 69/140
• Следующая

Судя по газетам десятилетней давности, изданным до прихода Гитлера к власти, фон Рабе считался одним из самых прогрессивных магнатов, в рейхе. Он поддерживал деятельность профсоюзов, установил нормированный рабочий день и оплачиваемые отпуска, для сотрудников. Анна сидела в библиотечном кафе:

– Может быть, нацизм, и верноподданные заявления, не более, чем маска. Он аристократ. Старшина говорил о недовольстве дворянских кругов, военных… – граф Теодор служил на Западном фронте, имел звание полковника, его несколько раз ранило. На вилле Анна видела его фото, с маршалом Герингом. Граф сказал, что они подружились на войне.

– Нельзя… – решила женщина, – нельзя рисковать нашими агентами в министерстве экономики, в Люфтваффе. Мы потратили много сил, чтобы найти людей, там работающих, убедить их помогать Советскому Союзу. Если фон Рабе фанатичный нацист, как его дети, мы можем проститься со Старшиной и Корсиканцем. Москва никогда не позволит мне даже прощупать почву, что называется… – Анна покуривала, глядя на дочь, в летном комбинезоне и шлеме.

От фанатичного нациста уютно пахло сандалом. Он был в штатском, в хорошем, кашемировом пальто, с теплым шарфом. Рыжие, поседевшие волосы золотились на солнце. Голубые глаза, в мелких морщинах, смотрели на Анну. Она, внезапно, тоскливо, вспомнила маленькую комнатку, в Митте:

– Он… Федор, наверное, так будет выглядеть, когда постареет. От него тоже сандалом пахло. Мы с ним больше никогда не увидимся. Странно, как они похожи, с фон Рабе… – она помахала дочери. Генрих и Эмма шли к павильону для зрителей. Анна услышала стрекот мотора самолета.

– И с ним больше никогда не увидимся… – она отдала флягу, на мгновение, соприкоснувшись пальцами, с его ладонью. Анна поняла, что он вздрогнул.

– Да, у нас шале, в Бертехсгадене. Впрочем, вас не удивишь Альпами. Но моря в Швейцарии нет… – она улыбалась:

– Марта упоминала, что у вас дом, под Ростоком, с причалом. Мы берем яхту напрокат, на Женевском озере. Мы умеем ходить под парусом… – он потушил сигарету:

– Мои дети тоже. Летом Берлин очень красив, фрау Рихтер. На Унтер-ден-Линден цветут липы… – Анна помнила мокрые, желтые соцветия, в лужах, стук дождя в окно, сладкий, такой сладкий запах. Она хотела сказать, что была в Берлине, летом, но ничего подобного упоминать было нельзя. Она кивнула: «Я слышала, Теодор».

Граф помолчал:

– В общем, если вы соберетесь в рейх, фрау Рихтер, я… мы будем только рады… – он оборвал себя. Дочь и сын поднимались по ступеням павильона. Теодор посмотрел на самолеты фрау Рейч и фрейлейн Рихтер. Девушка опустила плексиглас кабины, но даже отсюда он заметил упрямый очерк подбородка:

– Она не похожа на мать, – подумал граф, – то есть похожа, но статью, повадкой. Если фрау Рихтер… то есть Анна, работает на американцев, то дочь об этом знает, не может не знать. Но пока им сюда ездить безопасно. Это если они еще раз приедут… – Теодор вдохнул запах жасмина. Черный локон, выбившийся из-под отороченной мехом, зимней шляпки, щекотал ее маленькое, раскрасневшееся ухо.

– Вам не страшно? – спросил он, глядя на полосу, где разгонялись самолеты.

Анна смотрела на аэроплан дочери. Ей не хотелось вспоминать фюрера, или говорить об арийском духе.

– Страшно, – тихо ответила она, – однако надо отпускать детей, Теодор. Приходится это делать, рано или поздно… – самолеты поднимались в воздух.

Генрих смотрел вверх, видя ее зеленые глаза:

– Я очень рада, что вы приехали. Я, к сожалению, не могу никого сажать в кабину, по правилам, да и самолет одноместный… – маленькая рука уверенно лежала на штурвале. Шлем, и очки Марта сдвинула на затылок:

– Я и с парашютом прыгала, в Цюрихском аэроклубе… – ему показалось, что самолет фрейлейн Рихтер покачал крыльями.

Марта, наверху, выровняв машину, поморгала:

– Это слабость… – девочка, до боли, закусила губу, – никогда, ничего не случится. Вы по разные стороны баррикад. Хуже, чем было на гражданской войне. И маме ничего говорить не надо… – слеза выползла из-под больших очков, покатилась по щеке. Марта сглотнула:

– Не надо. Я ему и не нравлюсь. Он мне не улыбался ни разу. Я вообще не уверена, что нацисты умеют улыбаться… – закинув каштановую, непокрытую голову, Генрих следил за самолетом, удаляющимся на восток, к зимнему, алому солнцу:

– Я ее больше никогда не увижу, – тоскливо понял Генрих, – никогда. Она верная поклонница фюрера. Вам не по пути. Нельзя ничего подобного, до победы. Ты обещал… – в плексигласе сверкало солнце: «Пусть она летит дальше, фрейлейн Марта Рихтер».

Канатный трамвай зазвенел, спускаясь к Рыбацкой Пристани. День оказался почти жарким. Девушки расстегнули зимние жакеты, и оставили дома шляпки. На горизонте виднелся мост Золотые Ворота, гавань золотилась под солнцем. Вокруг лодок кружились чайки, пахло солью и рыбой. Блестящие тушки продавали на самой пристани. Рядом зазывали к лоткам со свежими, шевелящимися крабами, и горами серых, отливающих жемчугом креветок.

Аарон стоял на подножке трамвая. В синем небе порхали белые голуби. Он сошел на сушу вчера, после путешествия из Тяньцзиня, китайского порта, с остановками в Нагасаки и на Гавайях. Аарон уехал из Харбина, когда удостоверился, что еврейская община устроена. Он провел осень, занимаясь праздниками, открывая классы для детей, получая у японской администрации, в Маньчжурии, разрешение на продажу кошерного мяса.

Советский Союз Аарон видел только из окна поезда. Составы с еврейскими беженцами загоняли на самые дальние пути. Охрана НКВД не позволяла людям покидать вагоны. Почти все остановки они делали ночью. Днем, в перерыве между занятиями, Аарон выходил в тамбур, покурить. Он следил за бесконечной равниной, любовался широкими реками. Волга напоминала Миссисипи, а озеро Байкал, Великие Озера. Когда дети росли, доктор Горовиц часто возил их по Америке, навещая родственников.

Сунув руку в карман замшевой куртки, Аарон коснулся телеграммы:

– Папа обрадуется, что я на самолете лечу. Завтра окажусь в Нью-Йорке… – рав Горовиц решил не ехать поездом. После двух недель, проведенных на Транссибирской магистрали, он, смешливо, говорил, что поездов ему хватит на всю оставшуюся жизнь.

В Нагасаки корабль стоял три дня. Аарон, к тому времени, узнал о смерти мадемуазель Аржан, в Париже, получив от отца длинное письмо. Доктор Горовиц писал, что Эстер осталась в оккупированной Голландии:

– Она никуда не уедет, пока дети находятся у него… – Хаим, до сих пор, избегал называть бывшего зятя по имени, – однако меня уверили, что Эстер в безопасности. Лично с ней никак не поговорить, но его светлость, дядя Джованни, и Лаура находятся с ней на связи. Меир и Мэтью много работают. Мэтью постоянно в командировках, его не застать в столице. Меир ездил в Европу. Ему пришлось остаться в Лондоне, после визита. Он болел, однако оправился… – Аарон подозревал, что за болезнь случилась у брата. Рав Горовиц надеялся, что Меир, в ближайшее время, больше не соберется в Старый Свет.

– Немцы не тронут Давида, – размышлял рав Горовиц, – он великий ученый, председатель еврейского совета города. Нельзя идти на сделку с нацистами, но если Давид спасает евреев… – занимался ли бывший зять подобным, Аарон не знал, но предполагал, что профессор Кардозо использует свое влияние и должность для того, чтобы облегчить положение общины. Отец написал, что кузен Авраам вряд ли скоро появится в Европе:

– Он получил пять лет заключения, за незаконное ношение оружия и попытку ограбления банка. Джон сообщил, что вмешиваться не собирается. Он не ведает делами в Палестине… – читая знакомый почерк отца, Аарон услышал его тяжелый вздох. Парижские кузены, по осторожному выражению доктора Горовица, занимались борьбой против нацизма во Франции. В Лондоне полковник Кроу и его жена готовились к рождению первенца. О Тони никаких новостей не приходило. Отец написал, что их и не ждали.

• Предыдущая
• 69/140
• Следующая