Рекламное бюро господина Кочека - Тевекелян Варткес Арутюнович - Страница 22
- Предыдущая
- 22/99
- Следующая
Выслушав мою просьбу, Азиз-бей посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не подслушивает, сказал: «Зайдешь ко мне после учебы, тогда поговорим!..»
Ровно в полдень раздалась долгожданная команда: «Разойдись!» — и вмиг огромный плац опустел. Я поспешил к командиру. «Неужели, — думал я, — Ата откажет в моей просьбе и мне придется дезертировать?» Это было равносильно самоубийству. В те годы на площадях турецких городов дезертиров вешали десятками. Я видел их и читал своими глазами надписи на картонах в форме полумесяца, повешенных на шею несчастным: «Всех изменников родины — дезертиров — ждет такая участь».
В кабинете я еще раз изложил Азиз-бею свою просьбу. «Ты что, действительно такой наивный или изображаешь из себя наивного? — спросил он сердито. — Неужели ты ничего не знаешь о том, что творится вокруг?» — «А что творится?» — «У меня даже язык не поворачивается, чтобы все рассказать тебе… В общем, у нас в благословенной Турции люди посходили с ума. Не одолев врага на фронте, они принялись за мирных людей, стали уничтожать своих подданных — армян. Здесь, в армии, под моей защитой, ты в относительной безопасности. Но если я отпущу тебя, то живым вряд ли вернешься. Понял теперь?» — спросил он. Повесив голову, я стоял перед ним. Я и раньше о многом догадывался. Но так уж устроен человек: он всячески отгоняет от себя все неприятное, страшное. Наконец я пробормотал: «Все равно, пусть убьют! Мне нужно знать правду, что с моим отцом, с матерью?..» — «Все равно… Все равно»! — передразнил меня Ата. — Ишь какой храбрый нашелся! Что ты предпримешь, если я не отпущу тебя?» — «Уйду так!» — ответил я. «Станешь дезертиром? А ты знаешь, что тебя ожидает, если поймают?» Азиз-бей шагал по кабинету из угла в угол. Потом он остановился. «Итак, решение твое твердое, — ты обязательно хочешь ехать домой, в Стамбул?» — «Твердое, — ответил я не задумываясь. — Я должен знать, что с моими родителями…» — «Повесь уши на гвоздь терпения и слушай: выбери себе турецкое имя, а я выправлю документы на него. У тебя на лбу не написано, что ты армянин. Поезжай в Стамбул, разузнай про родителей и, если разыщешь себе надежное убежище, не возвращайся — жди конца войны. Не будет же продолжаться эта проклятая война до скончания века… Если не найдешь, приезжай обратно. Пока я здесь, никто не посмеет тронуть тебя пальцем!..»
Дня через два после этого разговора я покинул казарму Измира, имея в кармане отпускные документы на имя младшего офицера Али Фикрета, сел на пароход и направился в Стамбул. Офицерские патрули дважды проверяли мои документы и не обнаружили в них ничего подозрительного.
Добравшись до местечка Бебек, я пустился бежать по направлению к нашему дому. Открыл калитку и с бьющимся сердцем заглянул в сад. Там были чужие люди. Отступать было поздно, меня увидели, и, чтобы не вызывать подозрений, я спросил не сдается ли здесь комната. «Нет, господин офицер, не сдается, — ответила пожилая женщина и добавила: — Мы сами недавно живем здесь».
Мамы здесь нет… Что с нею случилось? Шатаясь как пьяный, я бесцельно бродил по набережной, пока не вспомнил про дядю Яни, приятеля моего отца, веселого грека, содержавшего маленькую закусочную на берегу моря. Отец любил посидеть у него, иногда брал с собой и меня.
В закусочной никого не было. Сам дядя Яни, в белом фартуке, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, дремал за стойкой. Я присел за столик. Он нехотя встал и подошел ко мне. «Что пожелает господин офицер, кефаль или скумбрию?» Он меня не узнал в военной форме. «Дядя Яни, неужели вы не узнаете меня?» — «Жюль! Неужели ты? Какими судьбами очутился ты здесь?» — «Дядя Яни, где мои родители? Где мама? Почему в нашем доме живут чужие?» — «Ох, тяжелую задачу задаешь ты мне, сынок! — Дядя Яни вздохнул. — Месяца два назад жандармы привели сюда твоего отца в наручниках, — они хотели, чтобы господин Сарьян указал место, где зарыт клад. Его жестоко били, но он ничего не сказал им, а может быть, никакого клада и не было, — жандармы выдумали… Потом забрали твою мать, отвезли ее с отцом на станцию Скутари, там посадили всех армян в товарные вагоны и отправили куда-то, — куда, никто не знает… Дом ваш разграбили, потом в него переехал какой-то чиновник со своим семейством…» Дядя Яни умолк, отвернулся от меня…
Совершенно подавленный услышанным, я коротко рассказал ему, как добрался до Стамбула. «Видишь ли, сынок, возвращаться тебе в казармы опасно, — невесело сказал он. — Сегодня командиром у вас добряк, а завтра на его место пришлют зверя. Мой тебе совет — постарайся перебраться в соседнюю Болгарию. Болгары армян в обиду не дадут… Поживешь у меня несколько дней, а там подумаем, — может быть, и найдем выход».
В течение десяти дней прожил я в доме дяди Яни. Жена его, София, кормила и поила меня, старалась, чтобы я не скучал, доставала мне откуда-то французские книги. Однажды вечером дядя Яни сказал, что сведет меня с одним контрабандистом, — хотя и турком, но человеком честным и надежным. Тот обещал за определенную сумму переправить меня в Болгарию.
В Болгарии мне пришлось жить до конца войны. Нанимался я чем попало — даже грузчиком был в Варненском порту. Потом перебрался сюда, во Францию. По счастью, мой отец оказался дальновидным человеком — положил во французский национальный банк значительную сумму на мое имя. Эти деньги дали мне возможность окончить Сорбонну. Еще студентом я активно сотрудничал в газете «Пари суар» и, совмещая учебу с практикой, стал со временем журналистом…
— Да, нелегкую жизнь вы прожили! — сказал Василий, испытывая еще большую симпатию к Сарьяну.
— Что и говорить!.. Но я рассказал вам все это не для того, чтобы вызвать у вас сочувствие, а для того, чтобы доказать простую истину, которую до сих пор многие не понимают. Фашизм — страшное явление нашего века. Звериная идеология его зарождается и развивается параллельно с разнузданным шовинизмом, а впоследствии первое поглощает второе. Если люди хотят сохранить накопленную веками культуру, если им претит уподобиться пещерному человеку, они должны самоотверженно бороться с фашизмом, преграждать ему путь всеми доступными средствами, — иначе будет поздно. Иногда мне делается страшно от одной мысли, что фашизм победит. Мне жалко прекрасную Францию, ставшую моей второй родиной, у меня болит сердце за все человечество!..
Журналист умолк. Василий, разумеется, полностью разделял его мысли и чувства. Однако, соблюдая осторожность, проговорил, как бы раздумывая:
— Вы, вероятно, правы. Но я деловой человек и очень далек от политики… Мне трудно судить о таких сложных делах и тем более разобраться, с кем и как следует бороться…
— Все так говорят, пока эта самая политика не схватит их за горло! — резко сказал Сарьян. — Вам, славянину, а тем более словаку, следует быть особенно бдительным. Не хочу быть пророком, но почти уверен, что немецкий фашизм первый удар обрушит на вас, чтобы открыть себе путь к богатствам России!
— Французы не допустят этого. Вы забываете, что Франция наша союзница.
Журналист молча покачал головой.
Раздался звонок. Вернулась Лиза, и Василий представил ей Сарьяна.
— Очень рада познакомиться, — мне муж рассказывал о вас! — сказала Лиза. — Сейчас приготовлю что-нибудь, мы вместе поужинаем.
Но Сарьян, сославшись на то, что жена его одна дома, от ужина отказался.
— Я и так засиделся у вас, рассказывая вашему мужу скучнейшие истории!
После ухода журналиста Василий сказал Лизе:
— Он не только приятный, но, по-моему, и надежный человек. Он немало выстрадал на своем веку и очень правильно оценивает опасность фашизма. Нам следует сблизиться с ним!..
Утром Василий застал Жубера в конторе. Как всегда элегантно одетый, чисто выбритый, тот сидел за столом и что-то писал.
— О-о, дорогой Кочек! — воскликнул он, увидев Василия. — Очень рад, что вы наконец выздоровели. За эти три-четыре дня, что вы отсутствовали, накопилась уйма дел!
- Предыдущая
- 22/99
- Следующая
