Ехал Грека - Токарева Виктория Самойловна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/13
• Следующая

— Ты чего приехал? — спросила мама.

Она стояла в платье, сшитом из лёгкого узбекского шелка, хотя к узбекам не имела никакого отношения. Фасон своих платьев она не меняла в течение всей жизни. Она всегда шила прямые платья с английским воротничком и на пуговицах. И узбекское платье тоже было с английским воротничком и тоже на пуговицах. Я понял: она ничего не знает о рейсе 349 Москва — Адлер.

— Что-нибудь случилось? — испугалась мама.

— Случилось, — сказал я. — Соскучился.

— Этот Пётр такой противный, — зашептала мама, оглядываясь на дверь, ведущую в комнату. — У него такая рожа, будто ему всунули за шиворот кактус.

В прихожую вошла Елена. Мама тотчас замолчала. Елена была бледная и вымороченная. Никаких следов счастья не читалось. В глубине дома орал ребёнок.

— Мальчик? — спросил я.

— Девочка, — ответила Елена. — Светка.

Пока я до них добирался, я протрезвел и отупел, и, честно сказать, мне было безразлично: мальчик или девочка.

— Поздравляю. — Я обнял сестру.

Когда-то в детстве она любила меня как бешеная. Теперь она так же любила своего Петра. Она умела любить только кого-то одного. Главное для неё — вкладывать свою преданность. Чтобы был объект, куда можно было вкладывать.

Ребёнок продолжал орать с той же громкостью и в тех же интонациях, будто в него, как в счётную машину, была вложена заданная программа.

— Иди покорми! — приказала мама.

— Не пойду! — упрямо отказалась сестра.

— Представляешь, ребёнок орёт с десяти часов вечера, а они не хотят его кормить. У него же лёгкие разорвутся.

— Не разорвутся, — сказала Елена. — Детям полезно орать.

Мама с оскорблённым видом пошла на кухню, а я двинулся в комнату знакомиться с племянницей.

— Понимаешь, она перепутала день с ночью, — объяснила Елена. — Днём спит, а ночью есть просит. Если я буду её кормить по ночам, рефлекс закрепится, и тогда все! Конец жизни! Я должна буду подстраиваться под её режим.

Мы подошли к коляске. Племянница родилась недавно. Ей ещё не купили кровать, и она временно жила в коляске. Личико у неё было тёмное от напряжения и двигалось, как резиновое.

— А сколько она будет орать? — спросил я.

— Пока не поймёт, что по-другому не будет.

Из смежной комнаты появился Пётр. Он был одет. Должно быть, не ложился. Весь дом находился под террором нового человека, который хотел переиначить сутки по собственному усмотрению.

Выражение лица у Петра было немножко напряжённое и высокомерное. Казалось, он действительно носил под рубашкой кактус и постоянно прислушивался к неприятным ощущениям.

Пётр не был ни талантлив, ни полуталантлив. Это был человек долга, и он всегда исполнял свой долг. Мне с ним становилось несколько скучно. А ему было, видимо, скучно со мной.

— Ты загорел, — заметил Пётр, чтобы как-то проявить ко мне своё внимание.

— Я был на юге.

Пётр опустил глаза чуть вниз и чуть в сторону, и по его лицу я понял: с каким удовольствием уехал бы он на юг от крика, от тёщи и от жены. Елена коротко глянула на Петра, и я увидел: она это поняла. Она любила его и слышала все, что в нем происходит.

Пётр с испугом посмотрел на Елену. Он понял, что она поняла, и испугался, будто его поймали за руку в чужом кармане.

— Может, действительно покормишь? — спросил Пётр, как бы выдёргивая руку из чужого кармана и пряча её за спину.

— Нет, — жёстко ответила Елена, и слезы навернулись у неё на глаза.

Я решил взять племянницу на руки и покачать.

— Не трогай! — Елена предупредила движение моей приедешь души и протянутых рук. — Ты добренький, и уедешь. А она мне на голову сядет.

Я смотрел в коляску на маленького упрямого человечка, запелёнатого, как рыбка.

Если бы у нас с Микой был ребёнок, он оттянул бы Мику на себя и освободил её от меня. Мы были бы вместе и врозь — идеальный вариант. И наверное, права была она, а не я.

— А я чуть было на самолёте не разбился, — сказал я.

Я ожидал, что после моего сообщения все заломят руки и зарыдают. При чем зарыдают дважды: один раз от ужаса, что я мог погибнуть, а другой раз от радости, что я остался цел. Но Елена молчала, углублённая в себя.

Будто не слышала.

— Я чуть не разбился, — повторил я.

— Но ты же стоишь… — отозвался Пётр.

— Я не говорю, что я разбился. Я говорю: «Чуть не разбился».

— Мы ходим по тротуару, а машины — в метре от нас.

Значит, мы тоже чуть не попадаем под машину, — сказала Елена.

Она отвечала мне, а продолжала молча переругиваться с Петром.

Я пошёл к маме на кухню. На столе стоял не фасолевый суп, а тарелка с холодцом. Холодец был прозрачный, с островками желтка. Я хотел сесть на табуретку, но мама выдернула её из-под меня.

— Не видишь, пелёнки? А ты с грязными штанами.

Неизвестно, где сидел…

Я пересел на другую табуретку.

Мать всегда любила меня больше, чем Елену, потому что я был похож на отца. А сейчас родилась Светка и полностью вытеснила меня из её жизни. Я большой. Не путаю день с ночью. Не требую ежесекундного присутствия. Теперь маме достаточно знать, что со мной все в порядке, — и она может обходиться без меня годами и десятилетиями. Я сам её к этому приучил.

И вдруг, ни с того ни с сего, а скорее от нервного переутомления, память явила мне двух лошадей на крутом берегу пруда. Вечерело. Они стояли с опущенными шеями и полностью отражались в зеркале пруда. Мы с Микой остановились на другом берегу. Она положила свою голову мне на плечо. Мы смотрели на лошадей. А лошади на нас. Мы стояли по разные стороны пруда и смотрели друг на друга.

Я встал и подошёл к раковине, чтобы набрать воды. Мама выхватила у меня кружку. На кружке был нарисован заяц.

— Это детская. Я её ошпарила.

Светка вдруг замолчала. Может, устала. А, может, действительно поняла, что иначе не будет. День всегда будет днём, а ночь ночью.

Елена, осторожно ступая, вошла в кухню. Мы сидели и напряжённо ждали, что Светка сейчас снова заорёт и будет казнить своей беспомощностью.

— Этот Пётр ленивый, как черт, — сказала мне мама. — Целыми вечерами сидит и газету читает.

— Но ведь все мужчины такие! — заступилась Елена. — Что ты к нему пристаёшь?

• Предыдущая
• 11/13
• Следующая