Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Толстой Алексей Николаевич - Страница 40

• Предыдущая
• 40/168
• Следующая

– С чего ты выдумала, я и не собираюсь замуж, – сказала Наташа, вставая и одергивая юбку, – вот еще глупости; совсем я не покраснела; просто показалось, что это не ты подошла, а Георгий Петрович.

– А он вас и любит же, страсть.

Наташа подняла плечи и усмехнулась; потом застегнула перламутровые пуговицы на кофточке и пошла из кустов на поляну, где, дожидаясь Феклушу, зажала между колен полотенце, подняла руки и поправила волосы, потом вместе с девушкой двинулась по траве к дому.

– А я б вышла за Георгия Петровича, – продолжала Феклуша, – смирный он очень, толстый, за этаким, прямо, жить спокойно.

– Ты бы вышла, а я не хочу, – прикрикнула Наташа и, ведя на ходу рукой по белым и розовым головкам кашки, продолжала, словно про себя: – Ты думаешь, я все смеюсь, так я веселая; очень ошибаешься; я все знаю и никому не верю. Георгий Петрович, где я каблуком ступлю, он это место поцелует, и в глаза глядит, и голос у него вкрадчивый, – а мне неприятно: как отвернусь, он так и смотрит, какая грудь у меня, какие бока. У него все любовью называется: и схватить я поцеловать – любовь, и бог знает что натворить – тоже любовь, и я вижу, он от меня просто пьян, как от ликера, – дотронулся до меня, как рюмку выпил; смотрю на него, как на пьяного или на сумасшедшего. Я сегодня ему это в глаза скажу.

– Господи, а мы-то ничего не понимаем, дуры, – подивилась Феклуша, поджимая губы. – Говорить вы, барышня, очень горазды, а чего-то я вам не верю, ей-богу.

Наташа гневно на нее глянула:

– Я с тобой как с подругой разговариваю, а ты слушай и молчи, – сказала она. – Чего ты знаешь? ничего ты не понимаешь в этом; а я пятнадцати лет влюбилась в присяжного поверенного; да как влюбилась: подойдет ко мне на катке, я чуть не плачу; взяла раз к нему и пошла, села в кабинете на диване и молчу; он со мной разговаривает, а я трясусь; он спрашивает: «Вы что? влюблены, что ли?» Я говорю: «Да!», а он как захохочет: «Я, говорит, через неделю на вашей классной даме женюсь». Тогда я решила травиться.

– Ах, батюшки, спичками? – спросила Феклуша.

– Нет, мышьяком. И решила травиться не одна, а уговорила подругу и одного гимназиста, они тоже отчаялись в жизни. Гимназист, конечно, тут же разболтал, – что вот, мол, две барышни разочаровались. Тогда явились к нам товарищи и пригласили нас троих в одно общество, называлось оно: «Половые проблемы», это ты все равно не поймешь. Вот тут-то я и увидела, какая была глупая. В обществе все мальчишки страшно развратные, прямо никакого терпения, всё знают и выражаются неприлично. Мне, конечно, объяснили, что нет никакой любви, а просто мужчина всегда хочет тебя схватить, а женщина хочет как можно дольше не поддаваться, – вот от этого любовь произошла, даже стихи и все искусство. Ко мне одного мальчишку приставили, чтобы просветил, все бы я узнала и поняла. А я не могу, совестно, и вспоминается, как была влюблена и точно по воздуху ходила.

Мальчишка мне это растолковал: оказывается, когда любишь, отливает от головы кровь и чувствуешь, будто летишь, кружится голова. Вскочил он раз ночью из палисадника в окошко и говорит: «Ты мелкая буржуа, я тебя возьму силой». Я, конечно, подняла крик, убежала к бабушке и все ей рассказала. Общество наше закрыли. Так вот с тех пор, хоть и давно это было, я точно отравленная – не верю, что мне говорят. Только одна беда, совладать с собой иногда очень трудно, иной раз точно в воду уходишь, сил нет, сердце точно возьмут рукой и сожмут, – до чего природа наша женская.

Взойдя на ступеньки балкона, Наташа отдала полотенце Феклуше, отряхнула ладони, обсыпанные цветочной пылью, провела ими по лицу и, быстрая, тонкая, зная, что скажут сейчас про нее, какая она быстрая и тонкая, вошла в столовую.

Варвары Ивановны в комнате не было, она ушла распорядиться насчет лошадей, на которых Стабесовы через час уезжали в Энск встречать сына. Николай Уварович стоял у печки и дудел марш. Марья Митрофановна все еще силилась проникнуть в тайный смысл Коленькина письма.

– Вот и радость пришла, – проговорил Николай Уварович невесело и, взяв Наташину руку, вложил в свою, а другой похлопал сверху, – а вы знаете новость, – и он подробно рассказал о получении письма, о всех разговорах и о приезде сына. А Марья Митрофановна, усадив Наташу рядом с собой, прочла ей письмо вслух один раз и другой.

– Но ведь это все очень понятно, – проговорила Наташа, когда Стабесова, окончив чтение, надела пенсне и, склонив голову, принялась глядеть на девушку.

– Что же здесь понятного, милочка? – спросила Стабесова.

– То есть что же вы поняли? – воскликнул Николай Уварович.

И Наташа резонно и спокойно объяснила:

– Теперь все пишут такие письма. Я, например, в прошлом году поехала после экзамена к подруге в деревню, там ужасно разочаровалась и написала бабушке письмо вроде этого. Бабушка советовалась с нашим доктором, тот приказал везти меня в Швейцарию, а потом прописал гимнастику и пластические танцы; вы еще не знаете, как это помогает, – я танцую каждый день и теперь чувствую себя и весело и превосходно.

– Господи, неужели нашему Коле танцевать еще придется? – спросила Марья Митрофановна.

– Плясуны, – отчеканил Николай Уварович и стал глядеть в угол. А Наташа воскликнула:

– Уж вы его мне предоставьте, я живо вылечу. – Стабесовы странно и с удивлением уставились на нее. – Ах, вы ничего не поняли, ах, это мое деле! – окончила она, и нежный румянец залил ей щеки, уши и шею.

Вошла Варвара Ивановна.

– Лошади готовы, – сказала она. – Наташа, на балконе Георгий Петрович дожидается, не хочет идти в дом.

Заложив руку за кожаный кушак, в другой держа носовой платок, Георгий Петрович ходил по террасе, и свет сквозь плющ скользил жидкими пятнами по его чесучовой рубахе, по коричневым рейтузам и гетрам, потемневшим от конского пота. Красные губы его под небольшими усиками двигались, и он повторял стихи:

Георгий Петрович всю ночь читал Бальмонта и сам написал этот стишок. Георгий Петрович Сомов учился в Казанском университете, а по летам жил у отца в усадьбе, неподалеку от Томилина. Каждый день после полудня садился он верхом на мерина и в раздувающейся рубашке скакал в томилинскую усадьбу, представляя, как встретит его Наташа; вчера он просил ее выйти за него замуж и сейчас, часа уже полтора как приехав, до того волновался, что платок его весь намок, им же он вытирал лицо, не желая представиться потным и безобразным. Он прислушивался к шагам и голосам в доме, поправлял усы и делал выразительные глаза, ожидая, что вот войдет Наташа; и, несмотря на такую предосторожность, она вошла как раз, когда он стоял к двери спиной, расставив ноги, и терся платком.

– Приехали, очень хорошо, – сказала Наташа.

Георгий Петрович повернулся, отступил, опустил руки; полное испуганное и влюбленное его лицо с кучей светлых волос на голове сразу запотело крупными каплями.

– Что же вы не здороваетесь? Вот мило, – продолжала Наташа, жеманно поджала губы и села в плетеное кресло. – Жарища какая, Георгий Петрович.

– Жарко, – сказал Георгий Петрович и подвинулся.

– Чего стоите, садитесь, – сказала Наташа, помахивая на щеки ладошами.

– Хорошо, я сяду.

– Ну, что же вы молчите?

– Вы сегодня какая-то другая.

– Вот как, неужели?

– А знаете, я опять не спал ночью.

– Что же с вами случилось?

Тогда Георгий Петрович, наклонившись в кресле и выпятив губы, проговорил стишок.

– Ну, это вы, наверное, сами сочинили, – сказала Наташа, – мне не нравится, а вот, – она задумалась, потом усмешкой раздвинулись и задрожали ее губы, – сочините стихи про рыбок, как они заплывают в тень и стоят.

– Да, да, это замечательно, и как девушка наклоняется и глядит на них, потом является другая, и обе они…

• Предыдущая
• 40/168
• Следующая