Клятва (ЛП) - Давыдова А. - Страница 12

• Предыдущая
• 12/51
• Следующая

Арон остановился. Его лицо стало серьезным, глаза необычно погрустнели.

— Кое-что я слышал, — печально ответил он. — Покупатели в нашем магазине иногда говорят о Брук, но дело не в ее положении. Они считают, что она слишком сумасбродна, что отец не занимается ее воспитанием и дает слишком много свободы. Одни считают, что он должен держать ее под замком, другие — что без матери ее некому контролировать. — Он покачал головой. — Никто не говорил, что отец не может ее содержать, но когда упоминают ее имя, я тревожусь. Я боюсь, что однажды их жалобы могут превратиться в кое-что похуже. — Он посмотрел мне в глаза. — В нечто гораздо более опасное.

Мы оба знали, о чем идет речь, и когда я взяла его за руку, у меня перехватило дыхание. Я хотела сказать, что это невозможно — невозможно представить Бруклин изменницей, и никто не посмеет обвинить ее в связи с повстанцами. Но я понимала, что ошибаюсь.

Я ошибалась не потому, что считала Бруклин революционеркой, а потому, что кто-нибудь действительно мог высказать подобное мнение. Иногда — а на самом деле гораздо чаще, чем мне бы хотелось признать, — награда за донос на соседа была достаточной, чтобы соблазнить предателя. А такой человек, как Брук, девушка без матери, с отцом, который не обращал на нее внимания, была легкой мишенью.

— Предупреди меня, если услышишь такие разговоры, — сказала я, не зная, что стала бы делать с этой информацией, но понимая, что не позволю ее арестовать. Не позволю поступить с ней так, как поступили с Чейен Гудвин.

— Конечно, предупрежу, — заверил меня Арон, и я видела, что он говорит правду. Взяв меня под руку, он тем самым напомнил, что остается моим другом. Что я могу ему доверять.

Успокоенная его присутствием, я положила голову ему на плечо.

— Сколько раз говорить, что это была случайность? Я не поняла, когда она перешла на термани. — Я устала оправдываться, но сколько бы раз я ни повторяла одни и те же слова, отец все равно был недоволен.

Он слишком волновался.

Он расхаживал по комнате, и хотя у него был целый день, чтобы прийти в себя после вчерашнего инцидента в ресторане, на его плечах до сих пор лежала тяжесть содеянного мной. Того, что я едва себя не выдала.

— Чарлина, ты не можешь позволить себе такие ошибки. Ты должна быть очень осторожна. Всегда. — Он прижал мозолистую ладонь к моей щеке, и я почувствовала жар его кожи. На лбу отца собрались морщины, брови сошлись на переносице. — Я за тебя беспокоюсь. Я беспокоюсь за всех нас.

— Знаю, — ответила я, упрямо не желая потакать любви моих родителей к паршону. Я предпочитала говорить на англезе. Только на нем. В этом случае не будет никакого взаимного непонимания, никаких ошибок. Хотелось бы мне, чтобы все думали так же, как я.

Он сел на диван в маленькой гостиной нашего дома. С этой уютной комнатой были связаны года воспоминаний. Я знала здесь каждый закуток, каждый камешек, каждую доску и темную щель.

В этом доме я родилась, выросла и сейчас вдруг почувствовала себя недостойной своего убежища, предав доверие отца. Я понимала — возможно, больше, чем кто-либо другой, — какую жертву он принес, чтобы обеспечить нашу безопасность.

Я до сих пор помнила тот вечер; мне было тогда столько, сколько сейчас Анджелине. В дверь нашего дома постучал человек, громко требуя отца и отказываясь уходить без ответа.

Отец затолкал меня в спальню и приказал ждать внутри, пока он не разрешит мне выйти. Или пока не вернется мать. Я подчинилась, спрятавшись под кроватью, как он велел, и была очень испугана.

Этот вечер живо стоял у меня в памяти: холодный каменный пол под босыми ногами, то, как я выбираюсь из своего укромного убежища, кукла, которую я прижимаю к груди, и слова, доносящиеся из-за тяжелой двери.

— Я слышал, что она сделала, Джозеф. Тот человек говорил с ней на термани, и она ему отвечала. Она понимала, что он говорит. Она — мерзость! — Голос, полный тревоги и ярости, принадлежал не моему отцу.

— Ты ничего не слышал. Она ребенок. Она просто играла.

— Она не играла, а ты подвергаешь опасности нас всех, держа ее здесь!

Я затаила дыхание, прислонившись лбом к грубо обтесанной двери, единственной преграде, отделявшей меня от отца.

А потом я услышала его голос, твердый и злой.

— Уходи из моего дома. Тебе нечего здесь делать.

Воцарившаяся тишина была такой долгой, такой тяжелой и многозначительной, что даже в тот момент я понимала достаточно, чтобы испугаться до глубины души. Дрожа, я отступила назад, в тихий темный воздух.

Помню, как другой человек заговорил вновь, негромко, почти шепотом.

— То, что она делала, незаконно. Либо ты ее сдашь, либо я.

Отец ответил мгновенно.

— Я не позволю тебе этого сделать.

Я крепко сжала свою куклу и, не оборачиваясь, продолжила пятиться медленными, ровными шагам.

Бесшумно скользнув под кровать, как учил меня папа, я свернулась клубком, и по моим щекам потекли слезы. Я закрыла глаза и заткнула уши, чтобы не слышать раздававшийся из-за двери шум, а потом — пришедшую снаружи звенящую тишину.

Я пряталась в темноте, страшась, что звуки сотрясающейся двери каким-то образом материализуются в спальне. Но этого не произошло, и возникшее следом затишье тянулось, кажется, целую вечность. Я устала, положила голову на холодный пол и просто ждала.

Наконец, входная дверь скрипнула, и мое сердце сжалось. Я чувствовала каждый свой вдох и выдох. Глаза расширились, пытаясь разглядеть в царящей вокруг темноте, чьи это ноги приближаются к кровати. От скребущего звука тяжелых ботинок о камень моя кожа покрылась мурашками.

Я приподнялась на локте, всматриваясь в темноту. В горле застрял комок.

А потом матрас надо мной тяжело просел, и я услышала глубокий вздох.

— Можешь выходить.

Услышав отцовский голос, я быстро выбралась из-под кровати, изо всех сил ползя на животе. Не успела я вылезти целиком, как он подхватил меня и вытащил наружу. Я забралась на его теплые колени, поджав под себя ноги, и обняла худыми руками за пояс, вдыхая знакомый запах.

Он долго обнимал меня прежде, чем заговорить — между нами было много того, о чем говорить не следовало, что должно было остаться невысказанным. Наконец, из груди его вырвался голос, шепчущий мне прямо в ухо.

Он говорил на англезе, и мягкие звуки языка делали смысл его слов не таким жестким, как в разговоре с человеком из соседней комнаты.

— Ты не можешь больше так делать. Ты должна быть осторожна. — Затем он поднял меня с колен, уложил на мягкие подушки и перешел на более гортанные звуки нашего родного языка.

— А теперь спи, малышка. Мне нужно убраться, пока не вернулась мама.

Он подоткнул одеяло и, склонившись, мягко коснулся губами моего лба. Мои веки отяжелели и закрылись; я помню, что чувствовала себя в безопасности, зная, что отец меня защитил, как делал это всегда…

…и постаралась забыть о пятнах крови на его рубашке.

Я вздохнула и посмотрела на отца, понимая, что единственное, чего он хотел, это безопасности для всех нас, для меня и Анджелины. Почему мне было так сложно признать собственную ошибку?

— Ты прав, папа, — наконец, сказала я. — Я буду осторожнее, обещаю.

Он улыбнулся. Улыбка вышла слабой, но я была за нее благодарна.

— Знаю, что будешь, малышка. — Он взял мою руку и крепко сжал пальцы.

Входная дверь распахнулась, и в дом вбежала Анджелина, маленькая, полная энергии, с перепутанными светлыми волосами, делавшими ее похожей на крохотный вихрь. За ней вошла мать.

— Не пора ли нам в постель? — Я подхватила сестру на руки, используя это как предлог для избавления от чувства, будто я разочаровала отца.

Анджелина кивнула, хотя сна у нее не было ни в одном глазу.

Я кивнула, прощаясь с родителями, отнесла свою растрепанную сестренку в нашу общую спальню и усадила на единственную кровать. Оставив ее раздеваться, я отправилась за мокрым полотенцем, чтобы стереть грязь, которую она умудрилась собрать на себя в течение дня.

• Предыдущая
• 12/51
• Следующая