Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Томан Йозеф - Страница 2

• Предыдущая
• 2/95
• Следующая

— Завтра, в день святой Каталины, и на два последующих дня отменяет работы во всех своих владениях его милость граф дои Томас Маньяра, господин ваших жизней и душ. Так решил он, дабы отпраздновать четырнадцатый год жизни единственного сына своего, дона Мигеля, за благоденствие которого молите пречистую деву!

Барабаны, труба, ликование.

О, небо! Какое счастье! Три дня будут свободны рабы!

Замок Маньяра, где родился Мигель, стоит в андалузской долине, заросшей маслинами и фисташками, в полумиле от берега Гвадалквивира.

Дон Томас граф Маньяра Вичентелло-и-Лека — глава одного из самых богатых андалузских семейств и связан узами родства или дружбы с высшими сановниками Испании.

Владения дона Томаса огромны. Между реками Виаром, Уэльвой и Гвадалквивиром, от Бренеса и Кантильяны, от Алькала до Ронкильи под Сьеррой Арасеной протянулись его нивы, пастбища, виноградники и сады. В Севилье у дона Томаса — родовой дворец неподалеку от Хересских ворот, а дома, в Маньяре, сундуки его полны золотых эскудо и дублонов.

Все предки дона Томаса вплоть до Уго Колонна, изгнавшего с Корсики сарацин, были воины. Сам Томас сражался в Италии и возвратился на родину, покрытый славой и кровью.

Отерев от крови меч своих предков, зажил дон Томас в замке своем в Маньяре тихой жизнью деревенского идальго. Этот воин духом и телом просиживал ныне два часа дважды в неделю в клетке домашнего очага над счетами, которые раскладывал перед ним его майордомо, дон Марсиано Нарини. Сдвинув брови, просматривал граф столбцы цифр, внимательный к каждому мараведи дохода или расхода. Остальное же время посвящал он забавам, навлекая на себя плохо скрытые усмешки соседей-вельмож, чья жизнь состояла из отъездов и возвращений с кровавых полей Тридцатилетней войны, уже третье десятилетие изнурявшей тогда Европу.

Но дон Томас, кажется, счастлив. Военная жизнь произвела изрядное кровопускание его воинственности, хотя укрощенный лев все еще подобен льву, если не считать проклятой подагры. Временами — обычно после долгого периода тихой жизни — внезапно вскипает кровь дона Томаса, три гневные морщины пересекают тогда его лоб, строптиво вздрагивают ноздри, и страсти, чередуясь, обуревают графа: попойки с вельможами, поединки, бой быков. Тогда исчезает он из Маньяры, скачет в Севилью и возвращается через несколько дней спокойной поступью человека, знающего, что никто не отважится спросить его, где он был и что делал. Не отваживается на это даже супруга его, донья Херонима. Граф возвращается, потеряв каплю крови или несколько кошельков с золотыми, возвращается в свои покои, где стены увешаны шлемами, мечами дамасской стали, боевыми щитами, рапирами и кинжалами, и садится под белым полумесяцем, вышитым серебром на алом стяге, захваченном предками в боях с мусульманами, и терпеливо, дважды по два часа в неделю, пересчитывает мертвые цифры в счетах майордомо.

Преклонив колени перед распятием, медленно пропускает она меж тонких пальцев шарики четок из семян клокички.

Прекрасна донья Херонима. Нежное, выразительное лицо под гладко зачесанными черными волосами — эта шапка волос блестит, как сарацинский шлем вороненой стали, — стройное тело отлито в упругие формы, и темные, сияющие глаза на белом лице под высоким челом.

Прекрасна была она невестой, когда дон Томас уводил ее от алтаря кафедрального собора, сжимая руку ее в могучей длани. Стоял в толпе свадебных гостей молодой священник дон Викторио де Лареда и плакал. Плакала и невеста Томаса, ибо любила Викторио. Но бог якобы судил иное. Потому-то и шла она от алтаря рядом с Томасом, и слезы скатывались на ее белое платье.

Прекрасна была эта женщина, когда дон Томас увез ее в маньярское уединение. И здесь, страшась соприкосновения с миром, питая отвращение к оружию, коням, быкам и шуму, решила донья Херонима: раз не могла отдать сердце мужчине, которого любила, отдаст его богу, которому служит Викторио.

Покои ее — пурпур, золото, тяжелые парчи. Здесь всегда царит полумрак, и между витых колонн белого мрамора — большое распятие, скамеечка для коленопреклонений и негасимая лампада на серебряных цепочках.

Покои ее — роскошная молельня, и владычица тысяч подданных, затянутая в тугой черный атлас, с большим крестом чеканного золота, унизанным алмазами, на груди, преклоняет колена и возносит молитвы за сына — сегодня, как каждый день. Напоминает себе, что некогда, из любви к дону Викторио, возмечтала она, чтобы новорожденный сын ее стал священником.

Это желание она поверила дону Викторио, ныне уже архиепископу, и судьба Мигеля была решена. Архиепископ принял мысль доньи Херонимы как свою и тотчас известил об этой новости великого инквизитора, дабы снискать его милость. И снискал. Ибо какой же сановник церкви устоит, когда ему вместе с душой благороднорожденного предлагают несметные богатства Маньяры для вечно голодной мошны святой церкви?

Дон Томас сопротивлялся долго и яростно. Единственный сын! Единственный наследник! Продолжатель рода! Но страх перед инквизитором был сильнее желания отца видеть в сыне продолжателя славного рода. Порою граф вновь и вновь взрывается возмущением, гневом, клянется всеми предками, что не даст своего согласия, — но ясно, что выйдет не по его.

Сеть интриг распростерлась над Мигелем, едва он вырос из детских башмачков, и с семилетнего возраста воспитание его доверили Трифону, который, подобно ворону, целыми днями каркает про ад, про кары, про вечную погибель.

Дон Томас прибег к тайной обороне. Оставаясь наедине с сыном, он поддерживает в нем родовую гордость, властность, учит скакать на коне, фехтовать и обращаться с оружием — словом, старается всеми силами свести на нет труды Трифона. И именно дон Томас выбрал для сына другого наставника, капуцина Грегорио из недальнего Тосинского аббатства. Грегорио — приятный старик со славным брюшком и ласковым выражением лица. Народ его любит, но у знати репутация его неважна. Ходят слухи, что он возмущает простолюдье против господ. Однако уличить его в чем-либо трудно. Этот на вид добродушный старик — хитрая лиса. Самый серьезный спор он в минуту обернет шуткой, и поди поймай ветер, проскальзывающий меж пальцев! Его высокая образованность и знание языков, его любовь к дарам земли и жизни покорили дона Томаса, который видит в нем союзника против тех, кто желает сделать Мигеля слугою божиим.

Мигель, восприимчивый, одаренный и тонко чувствующий мальчик, мечется между этими влияниями, и сердце его на стороне отца и Грегорио, ибо там он угадывает любовь, которой так мало между его родителями.

Так единственный и долгожданный сын стал средоточием ожесточенной борьбы, разыгрываемой на фоне всегда напряженной и безрадостной жизни.

Донья Херонима окончила молитву.

Она поднялась с колен, подошла к стене и отдернула занавес, скрывавший большую картину. На ней изображены все ужасы Страшного суда. Окинув картину устрашенным взором, донья Херонима снова занавесила ее. «Мой сын будет служить богу, — повторяла она. — Вот цель моей жизни».

Шаркая ногами, прокрался в покой слуга Бруно, стал в тень, сам — тень; он пресмыкается в подобострастии, не смея поднять глаз, подобных глазам ящерицы.

— Ну? — произносит госпожа.

— Его милость дон Мигель плакал над книгой.

— Над какой?

— Священное писание, ваша милость. Евангелие от Иоанна.

— Хорошо, Бруно. Он все еще плачет?

— Нет, ваша милость. У него падре Трифон.

— Да. Не отходи ни на шаг от Мигеля. Пусть он не удаляется из своей комнаты. Потом опять известишь меня.

— Почему мой сын плачет целыми днями? — хмурится дон Томас.

— О дорогой, ведь он еще дитя, — силится улыбнуться донья Херонима.

— Я пожелал войти к своему сыну — к своему сыну, говорю я! — и представьте, слуга Бруно преградил мне дорогу. Вы можете вообразить нечто подобное? Я сбил негодяя с ног и вошел. И представьте, сын мой заперт, словно в тюрьме, и у него сидит это чудовище Трифон…

• Предыдущая
• 2/95
• Следующая