Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий - Судникова Ирина В. - Страница 58

— Не угодно ли пожаловать ко мне в кабинет.

Вошли.

— Милости прошу, — сказал директор, — не угодно ли вам сесть.

И сам сел к своему столу.

— Что вам угодно? — спросил он.

Сухой, вежливый тон директора смутил Лажечникова, и он не без смущения объяснил ему желание свое получить место Загоскина.

— Как?.. Я недослышал… что такое? Какое место? — произнес Панаев, устремляя на него резкий взгляд.

— Место директора московских театров, — глухо повторил Лажечников.

— Какое же вы имеете право претендовать на это место?

Лажечников не совсем связно отвечал, что так как Загоскин, вероятно, получил это место вследствие своей литературной известности, то он полагает, что, пользуясь также некоторой литературной известностью, может надеяться… Но Панаев прервал его с явною досадою…

— Напрасно вы думаете, что Загоскин имел это место вследствие того, что сочинял романы… Покойный Михаил Николаевич был лично известен Государю Императору — вот почему он был директором. На таком месте самое важное — это счетная часть, тут литература совсем не нужна, она даже может вредить, потому что господа литераторы вообще плохие счетчики. На это место, вероятно, прочат человека опытного, знающего хорошо администрацию, притом человека заслуженного, в чинах…

При этих словах Лажечников вскочил со стула и, неловко извинившись в том, что обезпокоил его превосходительство, поспешил убраться. (1)

Адмирал Михаил Петрович Лазарев сделался известным Императору Николаю со времени Наваринской битвы. При возвращении Лазарева из Средиземного моря Государь поручил ему исследовать причину пожара на корабле «Фершампенуаз», который, возвращаясь из-за границы, вез все отчеты в истраченных суммах за пять лет по управлению целой эскадры. Входя в Кронштадтскую гавань, корабль этот неожиданно сгорел до основания. Злонамеренность казалась явною причиною пожара. Произведя строгое следствие, Лазарев открыл, что корабль загорелся действительно от неосторожности. Император Николай, приехав в Кронштадт, обратился к Лазареву с вопросом:

— Корабль сожгли?

— Сгорел, Государь, — отвечал хладнокровно Лазарев.

— Я тебе говорю, что корабль сожгли. — возразил Император, видимо рассерженный ответом.

— Государь, я доложил Вашему Величеству, что корабль сгорел, но не сказал, что его сожгли, — отвечал вторично адмирал, оскорбленный недоверием к себе. (1)

Незадолго до своей кончины, в последнюю поездку свою в Петербург и накануне возвращения в Николаев, Лазарев откланивался Императору Николаю Павловичу. После самого милостивого приема, желая показать адмиралу особое расположение, Государь сказал:

— Старик, останься у меня обедать.

— Не могу, Государь, — отвечал Лазарев. — я дал слово обедать у адмирала Г. (который, надо заметить, был тогда в немилости при дворе).

Сказав это, Лазарев вынул свой толстый хронометр, взглянул на часы и, промолвив: «Опоздал, Государь», поцеловал озадаченного Императора и быстро вышел из кабинета. В это время вошел князь А. В. Орлов.

— Представь себе, — сказал ему Государь, — что есть в России человек, который не захотел со мною отобедать. (1)

В 1851 году, когда болезнь Лазарева получила страшное развитие и угрожала ему уже смертью, Император Николай в милостивом рескрипте просил Лазарева прибегнуть к совету врачей и, увольняя его за границу, сохранил за ним сполна все получаемое содержание. Перед отъездом Лазарева начальник его штаба В. А. Корнилов принес ему бумаги, которые тот должен был подписать по случаю сдачи должности другому. Зная недостаточные средства адмирала. Корнилов решился между другими бумагами поднести требование всего содержания за год вперед, чтобы не затруднять казначейство высылкою этого жалованья по третям, а Лазарева избавить от излишних хлопот. Несмотря на страшную слабость, адмирал прочитал все бумаги, принесенные Корниловым, и, дойдя до требования жалованья вперед за целый год, слабым голосом сказал:

— Человек в моем положении может надеяться прожить только два месяца, а потому потребовать и жалованье за два месяца. (1)

Гвардия наша в венгерскую кампанию ходила в поход на случай надобности, но остановилась в царстве Польском и западных губерниях, а когда война кончилась, возвратилась в Петербург, не слышав и свиста пуль. Несмотря на это, гвардейцы ожидали, что и им раздадут медаль.

— Да, — сказал князь А. С. Меншиков, — и гвардейцы получат медаль с надписью: «Туда и обратно!» (1)

При освящении великолепного Кремлевского дворца в Москве в день Светлого Воскресения 3 апреля 1849 года Государь раздал многие награды участвовавшим в постройке. Всех более удостоился получить вице-президент комитета для построения дворца тайный советник барон Боде, ему даны: следующий чин, алмазные знаки Св. Александра Невского, звание обер-камергера, медаль, осыпанная бриллиантами, десять тысяч рублей серебром, сын его был назначен камер-юнкером, дочь — фрейлиной, а сам — председателем комитета о построении.

Когда узнали об этом в Петербурге, то князь Меншиков сказал: — Что тут удивительного? Граф Сперанский составил один свод законов, и ему дана одна награда — Святого Андрея Первозванного, а ведь Боде сколько сводов наставил! (1)

Когда после смерти графа Вронченко министром финансов назначили бывшего товарища его, П. Ф. Брока, то Меншиков сказал:

— Видно, плохи наши финансы, когда уж прибегнули и ко Броку (к оброку). (1)

Во флоте во время управления морским министерством князя Меншикова служил в ластовом экипаже один генерал, дослужившийся до этого чина, не имея никакого ордена. В один из годовых праздников все чины флота прибыли к князю для принесения поздравления, в том числе был и означенный генерал. Приближенные князя указали ему на этого генерала как на весьма редкий служебный случай, с тем чтобы вызвать князя к награде убеленного сединами старика, но Меншиков, пройдя мимо, сказал:

— Поберегите эту редкость. (1)

По увольнении заболевшего графа Уварова от должности министра народного просвещения на его место назначен был князь Ширинский-Шихматов. Князь Меншиков сказал:

— Ну, теперь министерству просвещения дали шах и мат! (1)

Перед окончанием постройки Петербургско-московской железной дороги Клейнмихель отдал ее на откуп американцам, заключив с ними контракт самый невыгодный для казны и для народа. На основании этого контракта в первый год (с октября 1851 года) американцы отправляли поезда только по два, потом по три раза в день и каждый поезд составляли не более чем из шести вагонов. От этого купеческие товары лежали горами на станциях в Петербурге и Москве, а пассажиры из простолюдинов по неделе не могли получить билет в вагоны третьего класса. Кроме того, американцы, раздробив следующую им плату по верстам, обольстили Клейнмихеля копеечным счетом, ибо с каждой версты они назначали себе по 1¹/₂, копейки серебром, но из этого, по-видимому, мелочного счета выходила огромная сумма, так что все выгоды остались на стороне американцев. В феврале 1852 года, когда общий ропот по этому случаю был в разгаре, прибыл в Петербург персидский посланник со свитою. Государь повелел показать им редкости столицы, в том числе и новую железную дорогу. Сопровождавшие персиян, исполнив это поручение, подробно докладывали, что показано ими, и на вопрос Его Величества: «Все ли замечательное показано на железной дороге?» — отвечали: «Все».

Меншиков, находившийся при этом, возразил:

— А не показали самого редкого и самого достопримечательного!

— Что такое? — спросил Государь.

— Контракта, заключенного Клейнмихелем с американцами. — отвечал князь Меншиков. (1)