История Люси Голт - Тревор Уильям - Страница 49

• Предыдущая
• 49/54
• Следующая

Такие теперь шли разговоры, и Люси слушала, как в тот день, когда она родилась, туман стоял все утро и что ее могли бы назвать Дейзи или Алисией. А под самое Рождество, в первый год ее жизни, в гостиной загорелась сажа в каминной трубе. На день Святого Стефана ребята из деревни тоже что-то такое устроили в честь новорожденной. Ханна шла как-то раз домой через пляж и услышала банши.

– Да ветер это просто был, и все, – сказал Хенри, – дует сквозь расщелину в скале, отсюда и вой.

Но Бриджит сказала, что Ханна видела бесплотную фигуру, как будто из тумана, в ярде от того места, где она стояла.

Желание капитана исполнилось. Ясным мартовским утром 1953 года Люси увидела могилу матери.

Темные буквы четко выделялись на фоне шероховатого неполированного гранита, и Люси попыталась представить себе, как должно было измениться с возрастом лицо, которое она помнила с детства. Кладбище в Беллинцоне было крошечное; кроме нее никого там не было. Она встала на колени и помолилась.

Потом, в привокзальном кафе, она заказала кофе. Все вокруг казалось ей странным: она еще ни разу в жизни не выезжала за пределы Ирландии. Долгие путешествия на поездах по Англии, Франции и Швейцарии открыли ей то ощущение заграницы, которое до сей поры она встречала только в книгах. Ей никогда не приходилось слышать, как говорят на том языке, на котором обратился к ней официант, принесший кофе, – ни слова не понятно. Классические швейцарские ходоки пришли целой компанией и заполнили все столики вокруг нее, разложив по незанятым стульям свои рюкзаки и палки. Где-то в этом городишке жил добрый доктор.

Следующее путешествие перенесло ее на ту сторону итальянской границы. В тот же вечер, в Монтемарморео, в маленьком номере единственной на весь город гостиницы, она распаковала синий чемодан, который когда-то купили специально для нее, хотя ей так и не представилась возможность вытиснить на коже свои инициалы. Она заказала поесть, понятия не имея, что ей в итоге принесут.

Рано утром она отыскала виа Читтаделла и дом башмачника, с товаром, выставленным в окнах нижнего этажа. На выходящем на улицу балконе второго этажа как раз хватало места для столика и двух стульев. Она не стала тревожить башмачника ни в тот день, ни позже, и только один вопрос какое-то время не давал ей покоя: сын ли это того самого башмачника или дело купил какой-то другой человек.

Она прошлась по узким, тесным улочкам. В церкви, выстроенной в честь св. Цецилии, был иконостас. На прилежащей улице городские власти решили улучшить освещение: в ямы, выкопанные по краю тротуара, ставили новые столбы, движение было перекрыто. Она выучила свои первые итальянские слова: ingresso, chiuso, avanti[39]. Она отыскала ресторанчик, о котором ей рассказывал отец, очень скромный, на тихой улочке. За городом она обнаружила заброшенные мраморные каменоломни.

Маме здесь было самое место. Она умудрилась присвоить этот маленький городок в гораздо большей степени, чем Англию, даже чем Лахардан, и сделать своей родиной Италию. Люси по-прежнему помнила некую смутную тень и отдаленное эхо голоса, но и в уличной суете, и по дороге к каменоломням она чувствовала себя посторонней. Я здесь немного задержусь, написала она в отправленной на имя Бриджит и Хенри открытке и подумала: а вдруг и ей – благодаря какому-нибудь неожиданному росчерку судьбы – придется остаться здесь навсегда.

Она услышала историю св. Цецилии. Историю ей рассказала хрупкая женщина с негромким, мягким голосом, которую она и раньше приметила в церкви и которая теперь подошла к ней между пустых скамей. Обратите внимание, сказала женщина, у образа на иконостасе чудодейственные глаза. Они вместе посмотрели на бледно-голубые глаза и на пряди светлых волос; золотая фольга доканчивала нимб, платье было такое светлое, что казалось бесцветным, и лира в тонких руках. Еще ребенком, сказала женщина, святая Цецилия услышала всю ту музыку, которую впредь суждено сочинить людям.

Люси догадалась, что ее мать – и, вероятно, из того же источника – знала о том, что святая Цецилия родилась специально, чтобы стать мученицей, и была убита за то, что насмехалась над древними богами, а после смерти стала святой покровительницей музыкантов, так же, как св. Катерина покровительствует седельщикам, Карл Борромео – варщикам крахмала, так же, как св. Елизавета приносит облегчение всем страдающим от зубной боли.

Женщина попросила милостыни на восстановление храма, после чего удалилась.

Из Монтемарморео Люси уезжала нехотя, хотя и знала, что больше никогда сюда не вернется. Ей были уготованы иное время, иное сочетание обстоятельств, чем матери, чем отцу. Притворяться не было смысла.

Когда наступила зима и воспоминания о долгом путешествии начали утрачивать живость, она перечитала – методично, в том порядке, в каком они были написаны, – все письма, полученные ею от Ральфа. Тлеющая под спудом любовь шевельнулась в ее душе, но те люди, о которых шла речь в этих письмах, стали теперь совсем другими, как стали другими ее отец и мать. Она вынула из ящика незаконченную вышивку и завернула в нее отчаянные Ральфовы мольбы, перевязав сверток веревочкой, которую сплела из разноцветных шелковых ниток.

Однажды днем в Инниселе Люси принялась высматривать черный велосипед. Она искала его возле маяка, где подходили к берегу рыбацкие лодки, и в бедной части города. Однажды ей показалось, что она его увидела, у входа в зал Лиги Креста, а потом еще раз, на улице Мак-Суини, но оба раза, подойдя поближе, она понимала, что ошиблась. Она взяла в привычку сидеть в кафе при булочной, за столиком возле окна. Она не знала, что станет делать, если увидит, как велосипед едет мимо, что станет делать, если увидит его стоящим у витрины магазина или у стены, как в предыдущие два раза. Необходимость действовать именно так, а не иначе проистекала из какого-то неведомого ей источника и, казалось, только подпитывалась от постоянных неудач. В конце концов она открыто начала наводить справки и выяснила, что человека, которого она ищет, отправили в сумасшедший дом.

Она вернулась с этой новостью в Лахардан, но там она не вызвала ни какой-то специфической реакции, ни даже особенного интереса. Сложилось молчаливое мнение, что именно к этому все и шло; Люси даже показалось, что она слышала эти слова произнесенными вслух на кухне, когда ее там не было, с выраженной ноткой удовлетворения, – в качестве финальной ремарки в разговоре, суть которого осталась ей неизвестна. В следующий раз, приехав в Инниселу, она подъехала к психиатрической клинике, прямо к забору возле высоких железный ворот. У стоящего на холме кирпичного здания вид был довольно-таки запустелый, как будто больных там и вовсе не было, но она прекрасно знала, что это не так. Запертые ворота выглядели устрашающе. На стойке ворот висела цепочка, а на другой стороне – колокольчик на железной скобке.

Она развернулась и уехала прочь.

Она расстелила на обеденном столе очередную холстину, придавив все четыре угла книгами. Потом аккуратно перенесла на холст недавно законченный набросок акварелью: маки на охряном фоне. Она отобрала нитки и разложила их в ряд.

Интересно, сколько раз она уже делала все это раньше и сколько раз, закончив вышивку, она произносила одну и ту же фразу: «Может быть, оставите ее себе?» Ей так и не удалось найти лучшего способа притвориться, что в этом подарке нет каких-то особенных достоинств, что вышивкой она не дорожит и не видит в таком подарке чего-то экстраординарного. Ей нравилось делать подарки, и, когда она говорила, что на стенах в Лахардане уже просто нет места для очередной работы, это преувеличение было частью общего удовольствия.

• Предыдущая
• 49/54
• Следующая