Загадка Ватикана - Тристан Фредерик - Страница 24

• Предыдущая
• 24/63
• Следующая

Нунций, все больше и больше падавший духом, умоляюще поднял глаза на Сальва:

— Вы один, профессор, способны все это проделать. Я же могу только молиться за вас.

— Разумеется! Я попрошу вас лишь познакомить меня с этим библиотекарем — я видел его мельком, когда после каждого сеанса мы передавали ему манускрипт, чтобы он положил его в сейф.

— Отец Грюнвальд — доминиканец, немец по происхождению. Довольно известен. Он мог бы помогать нам, не будь так занят своими непосредственными обязанностями. Но, умоляю, попытайтесь сначала разыскать профессора Стэндапа.

Вот так и получилось, что Адриен Сальва еще раз был втянут в разгадывание весьма любопытной загадки. Он попросил Мореше пойти вместе с ним в отель, где жил англичанин. Отель, естественно, назывался «Виктория», находился на виале Джулио Чезаре недалеко от площади Святого Петра, дойти туда можно было по виа ди Порта Анджелика. Содержательница, итальянка, сильно жестикулируя и прикладывая руки к груди, показывала, насколько она обеспокоена исчезновением «господина, такого комильфо», и т.д. Однако сутана иезуита произвела на нее большее впечатление, нежели вальяжная дородность профессора. И лишь благодаря профессору Мореше они смогли зайти в двенадцатый номер, где, к их изумлению, все было перевернуто вверх дном, что никак не вязалось с педантичностью англичанина. Кто-то тщательно обшарил мебель, оставив открытыми дверцы шкафов и выдвинутыми ящики. Кровать была опрокинута, матрас распорот. На бюро громоздилась беспорядочная куча бумаг; многие документы валялись на полу. Книги и папки были наспех просмотрены и сброшены с полок. Платяной шкаф остался открытым настежь. Одежда устилала пол. Все это напоминало зрелище на улице Морг — не хватало лишь камина и трупа. Кто-то довольствовался обычным обыском, не позаботившись осмотреть личные вещи британского подданного. Хозяйка отеля не раз делала вид, что падает в обморок, видимо, полагая, что это весьма уместно в данном случае.

Сальва заметил:

— Здесь просто-напросто искали оригинал «Жизнеописания», вот и все.

— Ты думаешь, что Стэндап похитил рукопись? — удивленно спросил Мореше.

— Я думаю, что он мог это сделать и что кто-то поверил в это, а потому постарался отыскать и вернуть ее. Впрочем, могло случиться, что этот кто-то сперва выкрал англичанина, дабы выбить из него признание о предполагаемом тайнике, а так как тот молчал, то все здесь пришлось перелопатить. Но даже если допустить такую гипотезу, Стэндап не из тех, кто станет хранить дома подобный документ. Он положил бы его в банковский сейф. Я, разумеется, использую условное наклонение, так как нет оснований утверждать, что он намеревался украсть подлинник. Но зато вполне допустимо, что он где-то нашел апокриф и вложил его в папку с «Небесной лестницей» вместо оригинала. Да, это допустимо, но так ли это? Ни черта не понимаю. И все-таки такое предположение отбрасывать нельзя. А пока что пойдем в «Ла Стампа».

Принял их главный редактор, суетливый и многословный. Покривлявшись и поломавшись, излив потоки пустых слов, от которых несло неискренностью, он признался, что понятия не имеет, откуда поступила информация об обнаружении «Жизнеописания». Он вызвал к себе ответственного за рубрику — сицилийца с мрачным узким лицом, который сухо сказал, что не имеет морального права раскрыть источники информации. Но так как Сальва пригрозил взвалить на него вину за убийство профессора Стэндапа — довольно рискованное заявление, — он, поколебавшись для виду, бесцветным голосом произнес:

— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.

Всю последующую ночь Сальва, наспех поужинав пиццей, вертелся в постели, силясь навести порядок в этой пьесе с запутанной интригой. Но скоро мысли его поплыли и в полудреме потонули в самом глубоком омуте его памяти. Ведь если он и ответил на приглашение его преосвященства, то им руководила не профессиональная любознательность ученого, сразу хватающегося за скальпель, чтобы расчленить насекомых. Рим вызывал в нем болезненное чувство, был солью на незаживающей ране. Отказываясь появляться в нем до этого, он боялся встретить призрак любимой им девушки, слишком любимой, соблазнительной и своенравной Изианы — было ему тогда двадцать лет, а ей шестнадцать, — которая однажды ночью в приступе безумия бросилась в мутные воды Тибра.

И не для того ли, чтобы заглушить память о ней, Сальва объездил весь мир, пытаясь разгадать загадки, бывшие для него как бы многообразными отголосками тайны того трагического конца? Разве не шепнула она ему на ухо перед тем, как броситься в воду: «Non creder mai a quel che credi» — «Никогда не верь тому, во что уверовал»? Необычный, парадоксальный наказ отпечатался в глубине его души и стал для него требовательным, придирчивым, но очень ценным гидом.

Утром Сальва встал с тяжелой головой, словно перепил накануне, и собственное тело казалось ему плотнее и тяжелее обычного. Он потащил его через город, окутанный легким и теплым туманом. Вспотев, но чувствуя при этом озноб, он пришел в зал Пия VI, где нунций Караколли сетовал на трудности текста и жалкое качество перевода, тогда как отец Мореше осыпал его комплиментами за блестящее исполнение этой трудовой повинности. Когда их дуэт закончился, начался рабочий день — к большому удовлетворению Сальва, разум которого объявил, что прогнаны тусклые ночные воспоминания.

«Пока Басофон, он же Сильвестр, отдыхал в палатке центуриона Брута, непривычная суматоха нарушила покой Олимпа. Встревожен был даже Зевс, дремавший на своем облачном ложе. С недавних пор он чувствовал, что на Земле происходит нечто ненормальное, но его посланцы не могли внятно объяснить, в чем дело. И этой ночью, услышав шум на подступах к дворцу, Зевс кликнул своего личного советника, дежурившего у двери опочивальни, и приказал ему пойти и все разузнать.

Ждать громовержцу пришлось недолго. Посыльный вернулся запыхавшийся и в таком возбуждении, будто за ним гнался Цербер.

— О Величайший, это Аполлон… Война, Величайший, война…

Зевс тяжело встал со своего ложа.

— Что — Алоллон? О какой войне ты говоришь?

— Новый бог, Величайший! Аполлон только что узнал, что некто принял его облик и считает себя Солнцем Вселенной…

— Ну, такое уже бывало. Они все хотят походить на Солнце. А это всего-навсего звезда. А что до войны…

— Аполлон утверждает, что Небо иудеев намеревается конкурировать с нами, с Олимпом.

— Эти людишки, они все торгаши и любят умничать.

— Аполлон уверяет, что один из них объявил себя богом безо всякого на то разрешения, и именно он украл его облик. Ко всему прочему, его почитатели не признают никакого другого бога, кроме его отца, которого они называют Он и иногда Иегова.

— А где же мое место в таком случае? — спросил царь богов.

— Эти люди восстали против вас, Великолепнейший.

— Н-да, это неприятно. Сходи-ка за Аполлоном, пожалуйста.

В этот момент вошла проснувшаяся Юнона[10], с распущенными волосами и в ночном одеянии.

— Правда то, что говорят?

— Да нет же, нет, — заверил ее Зевс — больше для того, чтобы успокоить самого себя. — Время от времени какой-нибудь безумец объявляет себя богом. А другие безумцы устраивают ему овацию. А потом все заканчивается в одиночке для буйнопомешанных.

— А мне страшно. Мне кажется, что на этот раз нам грозит большая опасность. Разве вам не известно, что все эти восточные религии понемногу обгрызают нашу империю? Вот и Греция, колыбель наша, уже клянется только быками со взрезанным горлом. А теперь — Артемида мне сказала — объявился некто, распятый римлянами, но не умерший на позорном кресте, а, напротив, приобретший себе славу. Он убедил своих сторонников, что воскрес, и они разнесли весть о его победе над смертью по всему Средиземноморью.

— Мы — боги и, следовательно, бессмертны, — заметил Зевс. — Что с нами может случиться?

• Предыдущая
• 24/63
• Следующая