Закат викинга - Триз Генри - Страница 23

• Предыдущая
• 23/29
• Следующая

Ваваша шепнул Харальду:

– Мы прибыли последними, и поэтому должны поведать о своем путешествии. Вот почему мой отец Гичита говорит с ними. Таков обычай. Он объясняется на «первоначальном языке». Так мы его называем. Это язык первых краснокожих людей, которые прибыли с севера тысячу жизней назад. Они пришли сюда, неся свои пожитки на спине, чтобы заселить леса, берега и равнины в здешних местах. Все краснокожие знают этот язык и говорят на нем, когда соберутся вместе в это время года. Это язык мира и братства. Позже, когда мы покинем священный карьер, мы опять будем говорить каждый на своем языке.

– И что же, – спросил Харальд, – когда вы оставите эти места, вы опять будете убивать друг друга?

Ваваша кивнул.

– Это древний обычай, – сказал он. – Мы все тронемся в путь, когда задуют северные ветры – в один и тот же день. И направимся каждый к своему стойбищу. Древний закон гласит, что никто не имеет права начинать сражение в течение трех дней. А через три дня, когда краснокожие успеют удалиться на довольно большое расстояние от священных мест, тогда они могут себе позволить все что угодно.

– Это в обычае и у других народов, – вступил в разговор Груммох. – Народы, которые живут южнее Миклагарда, совершают ежегодные паломничества к святым местам в Иерусалиме. У них это тоже принято. Также и у саксов, и у франков, которые направляются на поклонение в Рим. Это мудрое соглашение, и оно сдерживает кровопролитие, которое могло бы случиться, не будь такого закона.

Ваваша мрачно улыбнулся.

– К сожалению, несмотря на закон, находятся люди, которые ночью у костра напиваются маисового пива, заводят сумасшедшие пляски и уже не помнят, зачем они сюда явились. Они совершают набеги на вигвамы враждебных им племен и нарушают наш закон.

– Я этого всего не понимаю, – сказал Кнут Ульфссон. – Я сам происхожу из семьи берсерков, и мне кажется, радость жизни вовсе не в том, чтобы сидеть у очага и слушать сказки старых баб, а в том, чтобы обменявшись достойными воина ударами, положить врага к своим ногам. Вот в этом действительно заключается смысл жизни!

Харальд Сигурдссон строго взглянул на него.

– У меня жена и двое сыновей, которые ждут у фьорда моего возвращения. И я собираюсь к ним вернуться. Я не потерплю этих берсеркских разговоров, Кнут Ульфссон. То, чем занималась твоя семья, это одно дело, и совсем другое – что я тебе приказываю. Так что изволь воздержаться от маисового пива и всяких там танцев, пока мы здесь. И держи свой топор там, где ему положено быть – сбоку на ремне. Если я когда-нибудь еще замечу это сумасшедшее берсеркское выражение на твоем лице, я помогу нашим краснокожим друзьям и сам утихомирю тебя. Причем, навсегда. Хорошенько запомни это.

Кнуту Ульфссону эти слова не пришлись по душе, но он хорошо знал, что Харальд Сигурдссон никогда ничего не говорит зря. На берегах фьорда даже была сложена такая припевка:

Кнут опустил голову и отвернулся, чтобы не прочесть на лице Харальда эту готовность зарычать.

Всю ночь краснокожие пели и плясали под музыку барабанов, деревянных и костяных флейт. Некоторые из краснокожих стояли, выстроившись в линеечку в чем мать родила, и вертели над головами огромные трещотки, пока розовые от пламени костров сумерки не наполнились свистом, треском, визгом этих странных инструментов. Возле другого костра плясали люди с запада. Их спины были украшены уложенными кругом раскрашенными перьями, символизирующими солнце. Ритмичный топот их ног словно пульсировал в самой земле, а затем поднимался оттуда вверх к небу, пробирая человека до костей.

Харальд, переходивший от одной группы людей к другой, вдруг увидел Кнута Ульфссона, жадно пьющего маисовое пиво из глиняного кувшина. Кувшин держал у его губ краснокожий, чье лицо было все расписано белыми полосами. Кнута при этом пробирала дрожь, а Харальду было известно, что это дурной знак.

Он осторожно взял кувшин и вежливо подал его краснокожему, который с удивлением взглянул на вождя викингов. Харальд схватил Кнута за шиворот, отвел к тотемному столбу, прочно врытому в землю, и привязал берсерка к столбу за руки.

Когда Харальд пришел утром отвязать его, то увидел, что берсерк прогрыз раскрашенную древесину столба, как бешенный пес. Взглянув Харальду в глаза, Кнут опустил голову.

– Если я увижу еще раз, как ты пьешь маисовое пиво, – сказал Харальд, – я тебя усмирю. Внезапно, так что ты ничего не успеешь заметить. И навсегда. Понятно, берсерк?

– Понятно, вождь, – отозвался Кнут. – Хотя я чувствую, что подобные законы неразумны и бесчеловечны.

Харальд дал ему такого тумака, что берсерк чуть было не упал.

– До тех пор, пока я вождь, – сказал Харальд внушительно, – я не потерплю, чтобы мне указывал всякий мальчишка с тюленьими мозгами. А теперь иди и проспись.

Около полудня Груммох подошел к Харальду.

– Не пристало викингу придавать значение пустякам, – сказал он. – Но сегодня я был свидетелем одного очень странного события.

Он подождал вопроса Харальда о том, что это было за странное событие. Так всегда поступали викинги, когда хотели сообщить что-либо интересное. Но Харальд только сел и улыбнулся, пристально глядя на Груммоха. Великан, не выдерживая его долгого взгляда, начал свое повествование.

– Назревает беда, Харальд Сигурдссон, – сказал он. – Попомни мои слова.

– Какая еще беда, малыш? – спросил Харальд. – Я люблю слушать об опасностях, это хорошая приправа к мясу.

Груммох нахмурился.

– Эта опасность не покажется тебе вкусной, брат мой. Хеоме побратался с этим идиотом, Кнутом Ульфссоном. В своей сумасшедшей жажде битвы, Кнут забыл данную тебе клятву верности. А Хеоме потребовал, чтобы Кнут послужил ему своими руками, а в замен этот калека объявит его величайшим берсерком краснокожих. Я все это слышал сам, там, в лесу, когда наклонился завязать шнурок. Я был за кустом, они меня не заметили.

Харальд помолчал.

– И что же Хеоме хочет, чтобы совершил этот бесноватый Кнут?

– Чтобы он убил его брата Вавашу и отца Гичиту. Вот и все.

– Да, немало, – сказал Харальд. – Теперь мы должны не выпускать этих дураков из виду. Такое соглашение может означать и наш конец.

– Я тоже так подумал, – ответил Груммох, – только не стал ничего говорить. Я всего-навсего великан-простак, о чем ты мне частенько напоминаешь, а ты человек великого ума и великих дел.

Харальд мрачно взглянул на него, но ничего не ответил.

Вскоре настало время рыбной ловли. Сотни краснокожих протягивали сети по мелким водоемам, или выходили на легких лодочках, сделанных из березовой коры, держа в руках нацеленные рыболовные пики. Иногда это происходило ближе к ночи, когда рыба не ждала нападения, и тогда волнующееся озеро выглядело волшебно: мерцали зажженные факелы, поблескивали отполированные ножи, сделанные из крепчайшей древесины, а люди в белых одеждах казались привидениями.

После рыбной ловли наступало время охоты на бизонов. Посреди косматого стада метались самые искусные охотники, ветер обдувал их бесстрастные лица, направо и налево мелькали их острые ножи.

Часто после такого набега поле оказывалось все покрыто телами огромных темно-коричневых животных, точно поле сражения великанов после отчаянной схватки.

Правда, иногда жертвами оказывались и сами краснокожие. Это происходило тогда, когда за дело брались лесные племена, мало знакомые с такого рода охотой. Иногда они застревали в узком глубоком овраге, куда устремлялось стадо перепуганных животных, за которым гнались люди с собаками из другого племени. Однажды семинолам, простым болотным людям, которые из-за дальности расстояния редко добирались до священных мест, пришлось оплакивать соплеменников, которых потоптало в глубокой лощине стадо обезумевших от страха бизонов.

• Предыдущая
• 23/29
• Следующая