Свет в заброшенном доме - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич - Страница 1

• 1/44
• Следующая

Скажу откровенно: кишлачные ребята меня недолюбливают. И потому дали обидное, по их мнению, прозвище Многодетный. Но я на это не обижаюсь. Потому что я в самом деле многодетный – детей у меня ни много ни мало: пятеро. Это мои братья и сёстры. И за всеми за ними смотрю я сам: одеваю, кормлю, уроки проверяю, ругаю, хвалю. Словом, воспитываю.

Я немного сутулюсь, да и ростом малость отстал от сверстников. Всё это, наверное, от того, что постоянно ношу на руках или на плечах кого-нибудь из младшеньких.

Мама у нас работает трактористкой. С рассвета до поздней ночи пропадает на поле. Естественно, ей не до детишек. А папа, тот совсем не умеет ладить с этой мелюзгой: он одно – они другое, он улыбается – они плачут, он хмурится – они смеются, тогда папа хватает чапан и айда из дому в чайхану. Обходитесь, мол, сами, как хотите.

Я знаю, почему кишлачные мальчишки сердятся: из-за меня они вечно получают от родителей нагоняй. «Ты, шалопай, целыми днями собак гоняешь на улице, а вон Ариф, твой ровесник, и хорошо учится, и за младшенькими смотрит, и хозяйством вертит!..»

Ариф – это я.

Однажды ребята собрались утопить меня в арыке. (В котором воды-то кот наплакал.) «Валяйте топите, – согласился я. – Давненько не имел такого удовольствия – искупаться». – «Мы с тобой больше не водимся, – заявили мальчишки. – Ты подводишь нас своим усердием». – «Хотите анекдот про Ходжу Насреддина?» – предложил я. Кстати сказать, наше селение так и прозвали: Афанди[1] кишлаком. Потому что у нас все до ужаса любят смешить друг друга анекдотами из жизни прославленного плута Ходжи Насреддина. Их у меня, этих анекдотов, миллион. Со мной мало кто может потягаться. Даже Алим, Рыжий с Восточной махалли, даже Махмуд Чалма с Речной улицы. А ведь они оба считаются признанными мастерами рассказывать афанди!

Вот и сейчас. Сижу на крыше, лущу кукурузу, сам себе анекдоты рассказываю, сам себя смешу, скрашиваю одиночество… А невдалеке отсюда, на пустыре за оврагом, мои дружки-товарищи, будто назло мне, запускают воздушных змеев. Всё небо заполнено ими, большими и маленькими, ярко раскрашенными. Они то медленно плывут в голубом просторе, то ныряют вниз, трепеща яркими хвостами, то опять взмывают ввысь. Кажется, там настоящий птичий базар.

Эх, взять бы сейчас своего змея и тоже дунуть к ребятам. Кукурузу можно ведь долущить завтра. И хлев можно не чистить – корова всё равно не даёт ни грамма молока! А для этой коровки ещё надо кукурузных стеблей нарезать… Думаете, на этом всё? Как бы не так: ещё дров наколоть надо… У-уф, когда я всё это переделаю?

Нет, пойду всё же малость поиграю, дела не убегут…

Я уже и встал было на ноги, когда заметил на улице Хайита Башку. Он гнал перед собой овец, а над головой бережно нёс оранжевого змея. Хайит тоже увидел меня.

– Эй, красавица! – закричал он. – Чем вы там, на крыше, ханум[2], занимаетесь? Одеяло стегаете, к свадьбе готовитесь?

– Сам ты ханум, – разозлился я.

– Всем известно, что ты ханум и есть. Разве не правда, что ты посуду моешь, а?

– Неправда!

– И что бельё стираешь?

– Ложь!

– И что корову доишь?

– Сейчас я тебя голышом кокну!

– Даже и то неправда, что ты глаза усьмою[3] подводишь, а пальчики хною красишь? – Хайит Башка заржал, показывая свои крупные кривые зубы. Я швырнул в него пустым початком, но он, к сожалению, просвистел в сантиметре от его широкого, как змей, уха. Я выхватил другой початок, но Башка отбежал на безопасное расстояние и начал приплясывать, поводя плечами, и кривляться:

Вот так. Житья мне не дают, олухи. Получат дома взбучку от родителей – выходят на улицу и всю злость на мне вымещают. Пусть не радуются, мы ещё поквитаемся. Вот подрастут малость мои дети, научатся вертеться по хозяйству, а я ударюсь в игры. Днями и ночами буду на улице пропадать, такие штуки буду выкидывать, что эти недотёпы от зависти лопнут. А сейчас не могу я пойти играть, ну никак не могу. Дела останутся несделанными. Мама расстроится. А я очень люблю маму, очень-очень, потому и не могу расстраивать её, хочу, чтобы она никогда не плакала. Мама тоже очень любит меня: «Какое счастье, что по глупости, по молодости поторопилась я тебя родить, мой ненаглядный! Что бы я сейчас делала без помощничка своего?!» Братики мои и сестрички малы ещё: Султану – двенадцать, Зулейхе – одиннадцать. Султан – человек настроения. Захочет – работает как осёл, не захочет – тоже упрётся как осёл, с места не сдвинешь. Зулейхе я сам специально работы поменьше даю, ведь девочки такие хрупкие, а хрупких надо беречь, считаю я. Братишка Усман слишком мечтателен. Целыми днями только и знает, что рисует. Мы большие надежды возлагаем на Усмана. Думаем, он художником станет. Потому-то я совсем не обременяю его работой. Я так полагаю: если у него будет больше свободного времени, то он будет больше рисовать, а коли много рисует, быстрее станет художником. Пятилетний Аман похож на только что вылупившегося из яйца воробышка: клювик постоянно раскрыт. Просит есть – и всего-то делов. Такого обжоры я не видывал – он даже спит с открытым ртом.

Самой младшей сестрёнке, Рабии, совсем недавно исполнилось два годика.

– Эй, приятель! – донеслось до меня.

Я оглянулся. Внизу на улице стоял Акрам Знаток. Вернее, сидел на осле, гружённом связкой травы.

– О чём задумался, дружище? Или анекдоты сочиняешь? – поинтересовался Акрам.

– Да, анекдоты сочиняю, – соврал я.

– Ну-ка расскажи.

– Жил-был на свете некий афанди по имени-прозвищу Акрам Знаток…

– И было у него пятеро детей, как у тебя, – вставил Акрам, ухмыльнувшись.

– Нет, была у него, как у тебя, одна кривая ослица.

– Ну и что дальше?

– Дальше – ехал он однажды на своей ослице со связкой травы, как вдруг случился пожар, и Акрам Знаток оказался в огне. Тогда он спрыгнул с ослицы и знаешь что начал кричать?

– Что начал кричать? – заинтересовался Знаток.

– Он кричал своей ослице: «Если у тебя есть хоть капля ума, кидайся в воду!»

Акрам пробурчал, что анекдоты мои такие же пресные, как я сам, и тронул свою ослицу. Он уехал, а мне, признаться, стало грустно. Мне ведь тоже хочется с кем-то поболтать, посмеяться, отвести душу. Может, и вправду пойти на пустырь, развеяться немного? Нет, не стоит. Сразу начнут дразнить, как Хайит Башка: «Ханум, красавица…» Лучше уж сидеть здесь, на крыше, лущить кукурузу, рассказывать анекдоты, смешить самого себя. Жил-был на свете афанди. Пришёл к нему однажды сосед, просит сито. «Не могу, – отвечает Насреддин. – Я в сито налил воды». – «Ия[4], как же так, разве можно в сито налить воды?» – удивился сосед. «Можно, – ответил Ходжа. – Во что хочешь можешь налить воды, коли не хочешь дать соседу».

– Эй, Мирза-ака![5] – донеслось с улицы. Я подошёл к краю крыши. На улице стоял, опираясь на костыли, колхозный сторож, дядюшка Туран. Обычно он разъезжает по кишлаку на хромой кобылице. Клячи сейчас не видно. Пешком, видимо, прихромал дядюшка.

– Где этот… Укачапалван? – спросил сторож.

• 1/44
• Следующая